бревна, побелить хаты — никто своевременно не озаботился этим, а теперь вот, перед самым прибытием генерала, бабы, высоко подоткнув подолы и вооружившись помазками и ведром жидкой белой глины, спешили благообразить внешний вид своих жилищ. И получалась нелепая картина, отнюдь не соответствующая нужному представлению о благоустройстве и благоприличии: забрызганные до самых бровей белой глиной крикливые бабы с голыми икрами, полуоблупленные курени, свежий кизяк по улице, кучи сухого дряму у плетней… Семеныч энергично жестикулировал клюшкой, угрожал ответственностью, а бабы весело скалили зубы и называли его Скорпионычем…
О. Иван с испуганным лицом упрекал ктитора за то, что плохо вымыт пол в церкви. Урядник Полуптахин, инструктор, репетировал почетный караул в маршировке, поворотах, осаживании и примыкании. Издали его хриповатый тенор, кричавший: раз-раз-раз-раз… — походил на усталый лай неугомонной дворняжки. Стаями вились и маневрировали около взвода ребятишки. Во дворе училища урядник Попов упражнял школьников в отдании чести и приветствии генералу.
— Поздоровкаться с его п-ством!.. Смир-но! Зда-ро-ва, ре-бя-ты! — кричал он лихим голосом.
— Здра-а… жла-а… ваша… ссство!.. — звонко, но нестройно кричали в ответ детские голоса.
— Отставить! Ко-ро-че надо! Короче! Здорово, ребята!
— Здррра-а-а… жла-а… ваш-ство-о…
— Да короче же, сукины дети, говорят вам!..
— Раз-раз-раз-раз… — лаял вдали голос Полуптахина.
Дух радостного беспокойства и ожидания реял над станицей, нервное напряжение должностных лиц смешило баб, разжигало любопытство ребятишек, волновало стариков. Каждый раз они, в ожидании высокого начальства, томились фантастическими надеждами: нет ли какого милостивого приказа — отличить старые заслуги хоть грошовым пансионом? Или, по крайней мере, на водку не даст ли высокое начальство? Бывают из них ведь и щедрые… Хорошо было бы, если бы генерал намылил голову атаману: приятно видеть, когда хоть слегка посекут ближайшего начальника…
— Вот Гнилорыбов генерал приезжал, у-у, лютой был! — говорил дед Герасим, с Георгиевским крестом на синем суконном халате. — Сурьезный генерал… Бывало, начнет обкладать — муха не пролетит!..
— Гнилорыбов что! Вот Мандрыкин был — царство небесное — ерой так ерой! Таких ругателей нынче весь свет пройди — не найдешь!.. За строевого коня меня зеленил-зеленил…
— Зеленил — это еще слава богу… А вот тогда, в голодный год, генерал проезжал… как его, бишь? Чудное фамилие какое-то… фон-Рябый или как-то этак… Ну, вот дерзкий на руку был генерал, страсть!.. Иван Ильичу ноздрю карандашом пропорол наскрозь!..
— Этот? Да, лютой, лютой был… Как-то сразу воспарение в нем делалось, на людей бросался… Вот Пономарев после него заступил — этот тихий был, как самая тихая вода. Уж не оскорбит, бывало, словом…
— Один был порочек за ним: казенных денег украл шестьдесят тыщ…
— Ну, обходительный был генерал, — с умилением сказал согнутый старик Бунтиш. — «Это, — говорит, — за что у тебя крестик, старичок?» — «За Польшу, ваше п-ство!» — «Ну, спасибо, — говорит, — молодчик!..» И… — голос старика дрогнул, — в маковку меня… поцеловал…
Каждый раз, вспоминая этот счастливейший момент своей жизни, проливал старик слезы умиления. Все уже привыкли к этому.
— Сроду меня ни один генерал не целовал, а этот поцеловал, — всхлипывающим голосом продолжал Бунтиш, утирая нос пальцами. — А мороз был… Продрог я, слова не выговорю, шапку уронил, из одного глаза слеза так рекой и катится. И не разглядел его, любушку, как следует…
— Нарочный скачет! — пробежали тревожно-радостные ребячьи голоса.
Бегом хлынула пестрая толпа к церковной ограде. И этот вид встревоженного бегства заразил вдруг всех забавно-бестолковой паникой. Громко шлепая сапогами, пробежал о. Иван из своего дома в церковь. Поспешно вывел школьников урядник Попов. Учитель Иван Алексеевич, в помятом синем мундире с облезшими пуговицами, бледный, с трясущеюся челюстью, догнал их, застегиваясь на ходу. Спешным маршем прошел почетный караул.
— Раз-раз-раз-раз… — хриплым голосом лаял Полу-птахин.
Он весь был в движении. Руками, ногами, головой отсчитывал такт. Грозно впивался глазами в команду, по временам идя спиной вперед. Гигантскими прыжками, не сбиваясь с ноги, перескакивал с фланга на фланг. Шипел, делал страшное лицо, весь кипел и бурлил вдохновенным экстазом.
Вприпрыжку прошел озабоченный атаман. Стал он меньше ростом, подобрал живот, одутловатое лицо потеряло взыскательное выражение, обрезалось и озябло. Широкие, изумленные брови не внушали страха, и усы повисли смирными сосульками.
Разместились полукругом перед церковными воротами. Вышел из церкви о. Иван с крестом — генерал хоть и иноверец, но было известно, что с большим вниманием относится к православным храмам. Ждали чинно, торжественно, в молчании. Поглядывали на колокольню, где добровольцы-сигнальщики должны были иметь наблюдение за окрестностью.
Прошли томительные минуты. Четверть часа, полчаса. Вздыхать стали, истомились. Пробегавший мимо пегий поросенок остановился, поводил пятачком в воздухе, видимо, озадаченный необычным скоплением двуногих. Ребятишки от скуки занялись им — тюкнули. Поросенок испуганно ухнул, бросился вперед, под ноги духовенству и начальствующим лицам. На него затопали, закричали. Он храпел, метался, взвизгивал в сомкнувшемся круге топочущих ног. Ребятишки со смехом ловили его. Атаман голосом, полным отчаяния, кричал:
— Да вы дорогу ослобоните! Ослобоните ему дорогу! Назад отпужните его!..
Кто-то из проворных ребят поймал-таки за ногу пегого нарушителя порядка. Поросенок отчаянно забрыкался, завизжал, но под общий хохот торжественно был выволочен на простор, получил пинка ногой и усиленным галопом понесся прочь. С колокольни послышались крики: «Едут!» — и. когда снова разместились все в прежнем торжественном порядке, стихли, выравнялись, слышно стало, как подвигался издали, из-за левад и садов, тонкий, качающийся звон колокольчиков. Ближе, ближе… Растет, становится отчетливее, грубее — волнением наполняются сердца…
Вот из-за угла показывается тройка, другая, третья…
— Смирно! На кра-а-ул! — чуть слышная, заглушенная звоном, пропела команда Полуптахина.
Генерал, седенький, кособокий, вида маловнушительного, должно быть, пересидел ногу, долго топтался на месте, выйдя из экипажа, потом, прихрамывая, подошел к караулу. У атамана прыгала рука под козырьком и плясал подбородок, когда он, большой и толстый, рапортовал этому невзрачному, седому старикашке.
Генерал, не дослушав атамана, подошел к старикам. Старики сняли шапки и нестройным лаем ответили на приветствие. Что-то долго хрипел голос генерала — как ни напрягал слух дед Герасим, стоявший на фланге, ничего, к огорчению своему, не поймал из генеральских слов. Изредка, точно ковш с опрокинутым щебнем, разом просыпалось несколько голосов:
— Постараемся, ваше п-ство!..
Тогда и старик Герасим торопливо, вместе со своими соседями, подхватывал уверенно и убежденно:
— Постараемся, ваше п-ство…
Потом к бабам обернулся генерал, семячек попросил у них — засмеялись бабы: веселый старичок, заигрывает…
Потом, точно спохватившись, засеменил генерал ногами по направлению к о. Ивану и усердно чмокнул не только крест, но и руку иерейскую, потную и волосатую. О. Иван откашлялся и хотел было приветствовать словом высокого посетителя, но он обернулся уже к школьникам и, грозя им пальцем, хрипел:
— Шапки снимайте перед стариками! Шапки!.. Затем сел в экипаж и уехал закусывать.
Долго не расходился народ. Все чего-то ждали, как будто генерал привез ящик с дарами счастья, да так и не успел второпях его раскрыть…
— Похвалил все-таки…
— Вполне доволен остался. «Ни в одной земле, — говорит, — нет такого милого вида среди подданных, как у нас. Мило даже посмотреть: казаки стоят при форме, в стройном ряду… А во Франции вы
