что это дитя.
А в-третьих, это просто не так.
Творчество — это стремление проникнуть в недоступные для тебя миры, открыть что-то новое, восхититься этим открытием. Открывая новые миры для себя, художник открывает их для других. Такие открытия всегда опасны, зачастую болезненны. Но алчет их душа человеческая. Потому что понимает — она для этого пришла в мир. И если не сделает этих открытий, не получит искомых ответов на мучительные вопросы, то жизнь прожита зря. Кто-то помогает людям сориентироваться в новых для них художественных мирах. И этот «кто-то» не книжный (а также театральный, киношный и так далее) червь, выносящий свои вердикты. Это проводник, сопровождающий странника. Никаких вердиктов он не выносит. Он позволяет страннику глубже взаимодействовать со сложным миром, таящим восхитительные загадки и тайны. Проводник — не оценщик. Оценщики нужны хищным необразованным хорькам, покупающим картины великих мастеров. Человеку, которого притягивает тайна человечности, нужен проводник, а не оценщик. А также художественный мир, в котором хранится искомое.
Если человек не может сориентироваться в сложном художественном мире, но хочет в нем сориентироваться, он ищет учителя. Но что-то он понимает и без учителя. А главное, он сам, двигаясь по дороге жизни, меняясь в ходе этого движения, усложняется. И ищет сложного. Ребенок, который в пять лет читает только Сартра и Камю, — ущербен. Но разве не ущербен тридцатилетний лоб, настольной книгой которого является «Винни-Пух» и которому другие книги в принципе не нужны. Высоцкий пел: «Значит, нужные книги ты в детстве читал». Но ведь именно в детстве. Нельзя же всю жизнь читать только детские книги. Или можно?
Вот мы и подошли к загадке блокбастера. Блокбастер — это «Винни-Пух» для взрослого, в чем-то даже и преуспевшего инфантила. «Креативный класс» — это класс таких инфантилов. Все, кто наблюдал в большом количестве представителей «креативного класса», не может не согласиться с этим моим утверждением. Потому что данное утверждение носит не идеологический или пропагандистский, а сугубо научный характер. Можно показать сотни, а при желании — тысячи фотографий. Полуоткрытые рты… Манеры и интонации пятилетних детей… Структура внимания… Характерные особенности психики… Построение фраз и высказываний… Способы реагирования на логическую аргументацию… Типы коммуникаций…
Креатив и творчество — вещи принципиально разные. Творчество — это взрослость, сохранившая детскую открытость миру. И соединившая эту открытость с ошеломленностью глубиной и новизной миров, открывающихся покинувшему детство странствующему рыцарю.
Креатив — это болезненная детскость, не желающая никаких дорог и никаких странствий. Детскость обладателя iPad’а, бойко тыкающего в клавиши и радующегося способности продлить на всю жизнь игру в «бибики» и гномиков. Я не исключаю, что подобный креативщик может в чем-то преуспеть. Но твердо знаю одно. Кто бы ни создал мир — бог, дух истории или всеобщий инстинкт усложнения формы — целью не было и не может быть заселение этого мира идиотами-креативщиками.
Блокбастер — это кукла Барби для инфантила. Все прикольно, все удобно. Все сделано так, чтобы не надо было мучиться. Душа не должна трудиться, лицезрея блокбастеры. По экрану или книжным страницам бегают непритязательные образы — те же Вини Пухи и капитаны Сорвиголова, но адаптированные к нормам иного возраста.
Блокбастер — это форма идиотизации человечества. Это один из инструментов реализации проекта «Счастливое дитя», он же проект «Великий инквизитор». Под этот проект подгоняется очень многое. И ювенальная юстиция (поди еще создай такого массового инфантила), и глобализация (массовый креативный инфантил — это глобик), и виртуализация и — культурное ренегатство…
Идиотически-младенческие глаза инфантильной креативщицы смотрят на вас с особым высокомерием, свойственным недоразвитому сознанию, ощущающему свою гиперразвитость. Специфически полуоткрытый рот (такая, знаете ли, креативная мода) изрекает бред, восхищающий изрекающего: «И я вас уверяю, что «Илиада» — это блокбастер о том, как люди режут друг друга, о войне и подвигах».
Начнем с того, что о том, КАК люди режут друг друга, пишет репортер в разделе «Криминальная хроника». А о том, КАК люди совершают подвиги на войне («Старшина Иванов уничтожил столько-то танков»), пишет военный корреспондент.
Литература же (равно как и искусство вообще) начинается там, где действия («режут», «воюют», «подвиги совершают») раскрывают человека. И ситуация, и деяния для литературы являются только средством раскрытия человека. Средством постижения тайны человека и человечности.
В отличие от науки, литература и искусство вообще эту тайну постигают умом и сердцем одновременно. Величие литературы и искусства определяется тем, насколько сокровенно и значимо то, что они обнаруживают в человеке.
1977 год… Мещанистого вида тетенька входит в книжный магазин и говорит продавщице: «Муж просил купить роман про любовь». Продавщица (я подчеркиваю, не критик, а продавщица) снисходительно улыбается. В каком-то смысле все романы — про любовь. Да и вообще… Художественная литература — это не О ЧЕМ-ТО (о войне, любви, об отношениях на производстве). Это…
И вот тебе, пожалуйста, самодовольная хомячина в 2012 году поучает всех по поводу того, что литература — это не ЧТО-ТО, это О ЧЕМ.
Но ведь если определять литературу тем, О ЧЕМ она говорит («о том, как режут друг друга», «о войне и подвигах»), то нет никакой разницы между «Войной и миром» и самым низкопробным чтивом, в котором идет нескончаемое мочилово. И там, и там режут друг друга. Но в мочилове только и делают, что режут. А в «Войне и мире» это самое «режут» является всего лишь фоном, раскрывающим загадочные и притягивающие глубины человеческой души. Произведение определяется не тем, О ЧЕМ оно пишет, а тем, в какие глубины оно позволяет заглянуть.
Достоевский написал «Преступление и наказание». И если верить госпоже Латыниной, то он написал его О ТОМ, как герой замочил старуху и украл бабки. Герой, действительно, замочил старуху и украл бабки. Но только хомяк может охарактеризовать «Преступление и наказание», сказав: «Это О ТОМ, как мочат и крадут».
Кем надо быть, чтобы сказать, что подлинно великие произведения «удобны, как стул»? Креативным хомяком, влюбленным в удобство. А почему хомяк так любит удобство? Потому что он — ребенок, не желающий участвовать в предназначении рода человеческого. Коим, конечно же, является странствие. Мытарство во имя познания. Нетрудно доказать, что хомяк вообще не желает покидать предродовое состояние, комфортный мамин живот. Но пусть это делают последователи Грофа. Мне намного важнее подчеркнуть, что для хомяка мамин живот — это окружающая его среда специфической комфортности. А подлинные родители — не папа с мамой, а хозяева этой среды.
Хомяк капризен и покладист. Его нельзя гладить против шерсти. Но если накормить его очередной порцией блокбастерины, то бишь щекочущего попку удобства, он поклонится в ноги сделавшему это коллективному Великому Инквизитору. Инквизитор ухмыляется. Он-то знает, что стул удобен для хомячихи из XXI века, самодовольно сочиняющей пошлые глупости. Что когда-то стул кто-то зачем-то выдумал. И тогда он был отнюдь не удобен.
Что люди не всегда сидели на стульях. И не всегда ходили на двух ногах. Что стулья им понадобились для чего-то, на каком-то этапе их культурного развития. А до того они лежали или сидели на корточках. А когда им предложили стул, то поначалу шипели: «На фиг мне этот неудобный предмет!»
Что все, вводимое в жизнь культурой, поначалу неудобно. И потому ренегаты, провозгласившие «Даешь удобную культуру!», — это враги культуры. «Ну и хорошо, что враги», — говорит Великий
