Возвращение в Зурбаган.
Он оставил автомобиль в переулке, довольно далеко от этого странного, хорошо знакомого, но так до конца никем и не изученного дома, бывшего в последние годы то ли студенческой общагой, то ли огромным, девятиэтажным притоном причудливой внутренней планировки с фантастическими двухэтажными квартирами, длиннейшими, запутанными переходами, постоянно неработающими лифтами и странными, чудными и загадочными подчас обитателями.
В городе до сих пор тихонечко, чуть ли не кухонным шепотком, рассказывали друг другу любители чужих страхов, что в годы диктатуры в этом доме была «шарашка», изучавшая то ли паранормальные явления, то ли пределы выносливости человеческого организма. И те странные тени, что часто появляются в окнах пустых квартир на верхних этажах обветшалого и, казалось, давно забытого коммунальщиками дома – это привидения, неуспокоенные души замученных в дьявольских по своей жестокости экспериментах, а может, и того хуже – пришельцы иных миров, не сумевшие до конца материализоваться в этом…
Разглядывая мрачноватое, но больше из-за своей неухоженности, облупившейся краски стен и диких, варварских полуразмытых граффити, чем от давно и тщательно подзабытой дурной славы здание, вышедший из автомобиля мужчина подумал, как давно он не появлялся здесь и, может быть, никогда бы и не появился вновь, если бы не особое, призывное, едва внятное, но, тем не менее, настойчивое и противоречивое желание заглянуть к давно знакомым и полузабытым за давностью знакомства людям.
Он выглядел в этом запущенном, неухоженном квартале, на грязном затертом и покрытом застарелыми выбоинами асфальте, возле старого, судьбой забытого и заброшенного дома инородным, чужим, будто пришедшим из какой-то иной, потусторонней жизни. В отличном, дорогом костюме под распахнутым черным длинным плащом, в широкополой шляпе, затеняющей смуглое природной, цыганской смуглостью выразительное лицо, в блистающих чистотой изящных ботинках, с антикварной тростью в правой руке. Впрочем, трость была не столько деталью его респектабельного, солидного облика, сколько необходимостью: мужчина при ходьбе сильно хромал, подволакивая левую ногу, да и вообще, пешее передвижение давалось ему с определенным трудом, не то, что в юности, хотя взглянув на его чисто выбритое, ухоженное лицо вряд ли можно было усомниться, что человек этот едва-едва перешагнул порог сорокалетия. Разве что серебряные нити в густых, крупными кольцами ложащихся на его плечи иссиня- черных волосах говорили об истинном возрасте гостя.
Спокойно поглядывая по сторонам и – непременно – под ноги, чтобы не ступить нечаянно в какие- нибудь тошнотворные отбросы, мужчина подошел к крайнему парадному, выглядевшему чуть более обитаемым, чем остальные, наверное, лишь благодаря не так давно вычищенной кем-то урне у входа. Чуть дальше, с трудом, но все-таки различимые в сумерках её собратья были переполнены, мало того, вокруг них громоздились, где побольше, где поменьше, кучки чуть ли не окаменевшего бытового мусора.
Лампочка под козырьком парадного не горела, из-под жестяного, с облупившейся краской щитка- абажура выглядывал сиротливо пустой патрон с остатками цоколя, но сквозь щели разболтанной, плохо прилегающей к притолоке двери пробивался слабый свет, позволяя разглядеть полуоторванную ручку, взявшись за которую, мужчина брезгливо поморщился, несмотря на то, что руки его были защищены отличными, тончайшей кожи, перчатками. И дверь ответила ему на такое отношение пронзительным, противным скрипом приржавевших петель, жалобным вздохом и стоном утомленного своей долгой и мучительной жизнью существа.
Усмехнувшись собственным мыслям, в которых дверь и была сравнена с живым организмом, мужчина углубился в чрево небольшого вестибюля, неухоженного, замусоренного и освещенного слабенькой, едва ли не двадцатисвечевой лампочкой. Под ногами захрустели, зашуршали горелые спички, окурки всех мастей от дорогого дамского «бамбука» до антикварных, непонятно, как уцелевших за годы забвения, окаменелых папиросных мундштуков, какие-то обертки то ли от печения, то ли от презервативов, мелкие камешки, осколки кафельной плитки, которой был покрыт пол в вестибюле. К лифтам правее от входа, темнеющим покоробленными дверцами, исписанными похабными и не очень словами, мужчина не стал подходить, помня, что если и работают каким-то чудом эти престарелые механизмы, то в тесном пространстве любой из трех кабин легко можно задохнуться от вечных, никакими химическими и природными средствами не выводимых запахов человеческой мочи, засохшей до окаменелости блевоты и дешевого табачного перегара. Он свернул налево, к темному зеву поначалу широкой, но после первого же пролета резко сужающейся лестницы, как и пол вестибюля, покрытой мусором и пылью. Темнота лестничных пролетов его вовсе не смущала, а страха перед кажущейся неживой, потусторонней, гулкой тишиной мужчина не испытывал никогда, вот только необходимость пешего подъема на третий этаж немного портила настроение, но – не настолько, чтобы отказаться от него и вернуться обратно к автомобилю.
Активно помогая себе тростью, мужчина довольно резво, на одном дыхании вскарабкался на нужный ему этаж, вышел в длинный, изломанный причудливыми углами коридор и уверенно добрался до чуть более свежей, в сравнении с остальными, двери, из-за которой пробивался довольно яркий свет и не только. За массивным, исчерканным то ли гвоздями, то ли когтями полотном с тщательно затертыми матерными словами ощущалось присутствие жизни. И обыкновенная, но тщательно прилаженная к двери, чистая ручка, и едва заметная в полумраке коридора кнопка звонка, расположившаяся на стене чуть поодаль – всё говорило о том, что в заброшенном, как казалось на первый взгляд, доме обосновались – и неплохо обосновались люди.
Гость неторопливо снял перчатки, потянул на себя ручку двери, неожиданно легко и почти бесшумно раскрывшейся, и прошел в комнату, заставленную разнокалиберной, показавшейся ему безобразной в таком наборе мебелью. Здесь новенький, роскошный кожаный диван соседствовал с древним, довоенным, наверное, еще сервантиком, просторный овальный стол под чистой пестрой скатертью – с полуразвалившейся этажеркой, покрытой безделушками и пожелтевшими от времени кружевными салфетками, громадный ящик старинного телевизора – с современным, плоским монитором, возле которого лежала грязная, будто заплеванная клавиатура.
Ни радио, ни телевизор, ни прочая звуко- и видеопередающая аппаратура в комнате не работала, создавая эфемерную иллюзию лишь человеческого, такого редкого в наши дни среди современников присутствия.
Из дальнего угла, с потертого полукресла чуть ли не работы мастера Гамбса, отложив в сторону книжку в яркой обложке, навстречу гостю поднялся невысокий, да что там, совсем маленький мужчинка в привычном, потрепанном спортивном костюме, бледноватый, с черными солидными усами, с короткой стрижкой поредевших с возрастом волос и живым, непринужденным взглядом.
– Привет, привет! – весело прокричал он, сближаясь с гостем и ловя своей ладонью его. – Сколько же мы не виделись? А ты, как обычно, раньше времени, но ничего, у нас всегда всё готово…
По-спортивному крепенький, даже и не подумавший расплыться после окончания карьеры в пятиборье, Олег все последующие годы занимался борьбой с собственной предприимчивостью, то и дело основывая новые предприятия, которые с завидной регулярностью прогорали, бегая от кредиторов, добывая деньги хотя бы на жизнь, потом, как-то выкрутившись и позанимав еще, вновь открывая очередное дело и опять прогорая на нем. При всем том ни жизнелюбия, ни жизнерадостности банкрот от бога не терял, стараясь всем, а прежде всего самому себе, внушить, что жизнь для того и предназначена, чтобы бороться с собственноручно воздвигаемыми на пути трудностями.
От легкого пинка ощутимо распахнулась соседняя дверь, ведущая куда-то в бескрайнюю анфиладу комнат, и с подносом наперевес вошла Маринка: такая же плотненькая, спортивно-подтянутая, с некрасивым лицом, но обаятельной улыбкой, маленькая, черноволосая, как и её муж.
– Мартин, мы заждались, – как-то несуразно сказала она, сближаясь с гостем и пытаясь поцеловать того в щеку через разделявший их поднос. – Ты столько времени к нам не заглядывал и даже не звонил…
Ничего с поцелуями у нее не получилось, и Марина, чуть досадливо и размашисто, пристроила поднос на стол, жестом поручив Олегу расставлять принесенные бокалы, бутылки, тарелки, а сама, наконец-то, плотно обняла гостя за талию, чмокнула в щеку и даже слегка прижалась к его груди, демонстрируя радость
