— Не по-божески, разбойники, поступаете! — рыкнул сверху, как бы с небеси, густой, низкий глас.
Я почувствовал, что одна рука у меня освободилась. Извернувшись, освободил и вторую и, вывернувшись, ударил кулаком снизу вверх между чьих-то широко расставленных ног. Опять раздался вой, и еще одним противником стало меньше. Было похоже, что силы постепенно уравновесились. Я вскочил на ноги и от души врезал в челюсть подвернувшемуся под руку зачинщику заговора. Он оказался мужчиной крепким и только мотнул головой, а у меня от удара онемели костяшки пальцев. Тогда я пошел другим путем, пнул его подошвой сапога по голени, после чего добавил крюком в висок. Только теперь он охнул и опустился на пол. В это время батюшка как щенка мотал по избе здоровенного Алексашку. Был иерей уже в одной рясе, бос, гриваст и походил не на православного священника, а на бога Нептуна.
— За что это они тебя, — неожиданно спокойным, даже сонным голосом поинтересовался он, швырнув Алексашку в угол комнаты.
— Казакам хотели отдать, — не лукавя, ответил я спасителю, — те за меня, вроде, премию назначили.
— Так это ты их погромил? — с уважением спросил священник. — Слышал.
— Было такое дело, — скромно признался я. — Они сами полезли.
— Сам-то кто, слышу по говору, не нашенский?
— Нашенский.
— Говор у тебя будто другой, — не поверил он.
— В наших местах все так говорят.
— Ну, кем хочешь, тем и называйся. Немцы и свены по-другому изъясняются, — согласился он. — Куда путь держишь?
— В Москву.
— Попутчиком будешь, — решил священник. — Пешком идешь?
— Нет, я на лошади.
— Это хорошо, по очереди будем ехать.
Я пока не очень разобрался в местном произношении, но мне всегда казалось, что священники больше упирают на букву «о» и любят славянские слова, всякие: «сыне», «око», «длани», у моего же иерея был самый обычный лексикон, хотя небольшой акцент и присутствовал.
Познакомились. Спасителя, как и меня, звали Алексеем, только в старославянском варианте, через «и», Пока мы разговаривали, побитые купцы понемногу оживали.
— Эй, друже, — обратился я к самому старому и уравновешенному из них, — вы куда мою саблю дели?
— В сенях спрятали, — миролюбиво ответил купец.
Меня всегда удивляет способность русского человека после драки дружелюбно относиться к бывшему противнику. Возникает чувство, что все плохое у нас делается не взаправду, а понарошку. Поиграли, мол, в плохих, и будет, на самом-то деле мы все добрые и хорошие.
Я надел свой высохший за ночь кафтан, нашел спрятанный за бочкой с водой в уголке сеней ятаган и отправился на конюшню.
Жеребец, узнав меня, коротко заржал. Я сунул ему в мягкие губы круто посоленный кусок хлеба, который припас для него вчера вечером. Пока конь, кивая головой, расправлялся с лакомством, я его оседлал и вывел во двор. Хозяева так и не появлялись, и серебряную монетку за постой я оставил в конюшне, на видном месте.
День выдался прохладный, но солнечный. Оставив лошадь во дворе, я зашел в избу за спутником и вещами. Поп уже бражничал с недавними противниками.
— Садись за стол, — пригласил он, не успел я войти в горницу. — Мужики покаялись и угощают.
Я не стал ломаться, выпил за компанию кружку медовой браги и закусил пшеничным калачом. Торговые люди выглядели смущенными, заискивающе улыбались, спешили соглашаться со всем, что говорил опохмелившийся поп, но, как я догадывался по их скользким взглядам, жаждали взять реванш.
Чтобы не вводить добрых людей во искушение, я свернул застолье и уговорил иерея покинуть теплую компанию. Отец Алексий оказался покладист и не стал пенять, что я оторвал его от медовухи. Мы вышли во двор, и поп без спроса взгромоздился на моего Гнедка, с которого начал трубно восхвалять Господа за ясный день, за хлеб насущный и за то, что мы живем на святой Руси.
Похоже, Алексий был забавным, веселым и бесшабашным человеком. Мне нравилось слушать его полуязыческие молитвы, слегка сдобренные старославянскими оборотами.
— Отче Алексий, — спросил я его, когда мы миновали околицу и попали в голый, светлый лес, — ты, собственно, кто, священник или монах?
— Сам не знаю, сыне, — ответил он и почему-то захохотал. — Всего понемножку. Мне бы, коли не грехи, да умей я писание по буквам разбирать, прямой путь в патриархи.
— Как же ты можешь быть священником, если читать не умеешь? — удивленно спросил я.
— Зато истово верую! — опять захохотав, объявил иерей. — Вера должна быть в душе, а не в буквах.
Против такого возразить было трудно, да я и не стал этого делать, вспомнив, что и в конце восемнадцатого века не все священники были грамотны, как и позже видные теоретики марксизма- ленинизма не читали трудов Карла Маркса и Владимира Ленина. Главное в любом деле — вера в то, что веришь правильно.
Миновав топкую сельскую дорогу, мы попали на относительно приличный большак, ведший, по словам
