— Я, батюшка, своих годов не знаю. Помню, что когда мы с тобой встенулись впервой, была еще совсем девчонкой.
Насчет девчонки было сильно сказано. Впрочем, как в свое время исключительно точно заметил физик Альберт Эйнштейн, все, в конце концов, относительно.
— А ты как, хорошо лекарствуешь?
— Успешно, бабушка, как Алю вылечил, с тех пор всех и лечу.
— Алевтинку твою помню, потом она барыней стала. Она часто к Антону Ивановичу в гости наведывалась. И сыночка вашего Антона Алексеевича я хорошо знала. Давненько все это было…
Не знаю почему, но спросить о судьбе жены и сына я не смог. Уже второй раз мне встречались люди, которые могли рассказать об их жизни, и оба раза я ничего не узнал На этот раз почти намеренно. Пока я не представляю своих близких, затерянных в глубине времени и ушедших поколений, они для меня такие же, какими я знал их совсем недавно.
Мы замолчали, как бы отдавая дань уважению прошлому.
— Лечишь-то руками или белыми шариками? — вдруг поменяла тему разговора бабка Ульяна
Когда мы встретились с ней впервые, Аля болела крупозным воспалением легких, знахарка ее осмотрела и приговорила к смерти, но, на счастье, у меня с собой оказались антибиотики, они помогли, и девушка выздоровела. Старуху это так удивило, что она даровала Але, о чем я уже говорил, способность слышать чужие мысли.
— Шарики мои давно уже кончились. Лечу руками, — ответил я.
— И что лучше? — с лукавой улыбкой спросила она.
— Руками, — признался я — Я теперь почти все болезни вылечиваю. А ты откуда знаешь, что я стал лекарем?
— Это был тебе мой подарок, — сказала она. — Алевтинку людей слышать научила, тебя — врачевать.
Теперь мне стало понятно, откуда у меня ни с того ни с сего появились экстрасенсорные способности.
— За что же ты меня, бабушка, так наградила? — спросил я.
Никаких заслуг у меня перед старухой не было. Мы и виделись-то всего один или два раза.
— За доброту, что неведомой девчонке помог, — ответила она.
— Какой девчонке? — удивленно спросил я, не понимая, о ком она говорит.
— Мне, неужто не помнишь?
— Не помню, — ответил я, с сомнением качая головой. Возможно, какой-то девочке, как и многим другим людям, я и помогал, но никак не этой старухе.
— Значит, не помнишь? — удивилась она.
— Нет, не помню.
— А говядаря Кузьму Минина помнишь? Боярыню Морозову?
— Кого? — переспросил я. — Какого Минина, народного героя?
— Его, касатика, — ответила старуха.
— Конечно, помню, он на Красной площади стоит.
— Как это стоит? — удивилась теперь уже Ульяна.
— Ну, не сам конечно стоит, а его памятник, — сказал я, но, видя, что недоумение на ее лице не исчезает, объяснил. — Великим людям делают специальные памятники. Это вроде как лики святых на иконах только из, из… — Я подумал, что про бронзу она тоже вряд ли знает, и сказал понятное, — из чугуна.
— Кузьма из чугуна стоит? — поразилась старуха. — Вот бы дядя Кузя узнал, то-то порадовался!
— Вы что, с ним знакомы? — совсем обалдев от невероятности происходящего, спросил я.
— Как же не знакома, когда он твой друг.
— Мой друг? — повторил за ней я.
— Так ты и вправду ничего не помнишь? — наконец, поверила старуха. — И про Наталью Морозову забыл?
— Это которая боярыня, староверка? Та, что на картине Сурикова на санях в ссылку едет? Тогда ее не Натальей, а Феодосия зовут.
— Я про твою зазнобу, говорю, Наталью Георгиевну.
— Первый раз о такой слышу.
Ульяна посмотрела мне в лицо своими светлыми, старыми глазами и, кажется, поверила, что я ее не морочу.
— Знать, потом услышишь, — сказала она и встала с подоконника. — Ну, батюшка Алексей Григорьич, мне идти пора. Путь неблизкий, а ноги у меня старые.
— А зачем вы сюда приходили? — спросил я.
— С тобой повидаться, батюшка.
