взгляд собеседника, он поморщился. — Ладно… Рожаю… Дарю теорию. Я, правда, не умею материться на латыни и мало похож на многомудрого спеца…
— Кэ-эрд!..
— Я, сколько себя помню, Кэрд. Короче… Первая реакция на «стынь»?
— Непонимание, страх…
— Совершенно верно! Человек мечется от медицинских светил к знахарям; затем проделывает обратный маршрут, вереща от ужаса перед изменениями… У людей, знаешь ли, есть такая тенденция — верещать… При изменениях… Неважно… Так вот, это — именно та стадия, когда оные изменения можно остановить. Сечешь?
— Да… Некоторые эксперименты были удачны…
— Именно! Затем идет более забавный момент. Человек отвлекатся от паники и пытается анализировать… Я ведь недаром содрогаюсь от самого термина — «болезнь». Почему — «болезнь»? Потребностей — минимум, возможностей — максимум: против закона компесации не попрешь… И человек вновь начинает верещать. На этот раз — от восторга. Широчайшие возможности открываются изумленному взору… И все такое…
— И ты хочешь сказать, что это уже конец?
— Вот в том-то все и дело, что нет! Лечить такую особь сложнее — отловить там, зафиксировать… Не смотри на меня так, я от взглядов не плавлюсь…
— Твое отношение…
— Не отличается от твоего. Или тебя нервирует разница в терминологии?.. А ты попробуй не по- латыни, попробуй — все своими именами…
— Да что ты привязался к латыни!
— Это ты к ней привязался… всем сердцем… что опять-таки неважно. Грузить просил?
— Просил.
— Вот я и гружу. Причем гружу стадию последнюю, а потому наиболее интересную. Через какое-то время «стынущему» надоедает.
— Что?
— Все. Верещание — в первую очередь. И то, что вызывало страх, а позже — неземной экстаз, становится привычкой. Нормой, понимаешь? Изменения превращаются в «стазис». Нет новизны, нет непривычности… Только «черный свет и покой», как сказал незабвенный классик не-помню-как-его-там… «Широчайшие поприща», пардон за очередную цитату, становятся обычной данностью. Для ребенка каждый щаг — подвиг, а для взрослого?..
— Ты хочешь сказать?..
— Я хочу сказать, что самое страшное — это когда говорят «Все нормально». Жуткие слова, ледяные… Как только человек перестает верещать «по поводу»… — вне зависимости от эмоции, окрашивающей этот вереск, ты можешь гордо переименовывать этого человечка из «остывающего» в «остывшего» и оставлять его в покое…
— И как этот процесс…
— А никак, — Кэрд с трудом подавил зевок и поднялся. — Можно оставаться «остывающим» всю жизнь, в смысле, вечность — надеюсь, ты понимаешь, что такая мелочь, как бессмертие, прилагается?.. У людей есть тенденция верещать… А можно остыть в два дня… Неважно… Пошел я…
— Кэрд, да подожди ты… Еще посидим… Ты так ничего о себе и не рассказал… Как ты, что ты, где ты…
— Не… Время… Пошел я… — повторил Кэрд. Он скользнул скучающим взглядом по огорченной физиономии Дока, по рюкзаку, по своим рукам, по ногтям с давно посиневшими лунками. — А со мной? А че со мной? Со мной неинтересно… Я всегда в норме. Со мной никогда ничего не случается…
Сказка о свободе
Я знал, что говорить нам не о чем. Но все же я снова поднял на него глаза:
— Пойми…
Он равнодушно смотрел на меня из-под полуопущенных тяжелых век. И улыбался…
Что ему до чужих «страданий» (это слово он всегда произносил презрительно скривив губы)…
— Пойми, ты…
— Ну? Я еще слушаю.
Мягкий, золотисто-бархатный голос человека, уверенного в своей силе. И я понимал, что все слова безнадежны, что все вновь разобьется о острые лучи Силы и Власти, но…
— Пойми, это нельзя… Ты… ты убиваешь ее… Она должна быть свободной! Ты не можешь…
— Я могу все.
Опять…
— Тебе мало развлечений? Тебе доставляет удовольствие ломать людей, да? Она была Вольной… Гордой, в чем-то жестокой; но Вольной!.. А сейчас… Она не проживет долго…
Он молчал. Лишь кивнул: «Продолжай…»
— Она была бойцом… менестрелем… Она стремилась к знаниям, черт возьми, а теперь она остановлена, понимаешь?! Каждый из наших перегрызет глотку любому за нее…
— И мне?
Я не ответил. Незачем.
— Послушай, я никогда, никого, ни о чем не просил… Но я умоляю тебя — отпусти ее. Ей нельзя в неволе.
— Отпусти… — он проговорил это слово медленно, словно смакуя, — Отпусти… И куда?
— На волю, — обреченно ответил я.
— И что ей — на твоей излюбленной воле? — он жестом остановил меня, когда я вновь попытался заговорить, — Счастье свободы?.. Бродячая жизнь, зачастую без крыши над головой и куска хлеба? Болезни, которые запускаются по незнанию, или отсутствию денег?.. Аки «дамоклов меч» гибель от «несчастного случая», а проще говоря, по собственному идиотизму?.. Жизнь, равномерно поделенная между драками, попойками и отходняками от вышеупомянутых двух пунктов? Перспектива увечий, или, в лучшем случае, ранней смерти? Ты думаешь, ей это нужно? Или все- таки лучше то, что дал ей я, а, парень? Дом. Безбедная жизнь, без извечных у вас проблем «кому я еще не должен?». ей не надо ни о чем заботиться. Ей ничто не грозит: ни «несчастный случай», ни болезни, ни безденежье… Ты хочешь ей добра? Тогда почему ты решил у нее отнять право спокойной жизни? Право стабильности? Неужели она мало мучилась?..
— Она мучается сейчас!..
Я почти кричал… Нет смысла… Надо повернуться и уходить… Каждому — свое… «…Что тишь да гладь нужна одним — другим нужна война…» Я ничего не смогу изменить…
Улыбка исчезла с его лица и он лишь молча наблюдал за мной. Я поднялся.
— Сядь.
Да, властности ему не занимать…
— Мы тут наговорили с тобой много умных, красивых и, вероятно, правильных слов. И, возможно, твои эмоциональные аргументы, в чем-то и убедили бы меня, но… Я не сказал тебе главного, парень. Я не могу ее отпустить.
— Почему? — тупо спросил я.
— Понимаешь ли… Ее нет.
Слова, словно гранитные глыбы, обрушились на меня. Нет… Ее нет… Почему?.. За что?!. Кто сделал это?.. Она должна была жить!
Он без интереса созерцал мою, по-видимому, перекошенную физиономию.
— Экий вы, право, нервный… Не агонизируй… Жива она… Все в порядке…
— Ты же сказал…
— Ты утомил меня. Смотри и уходи. Ищи свою… свободную…
