Синклер Льюис
ОТНОШЕНИЕ РОМАНА К СОЦИАЛЬНЫМ ПРОТИВОРЕЧИЯМ НАШИХ ДНЕЙ; ЗАКАТ КАПИТАЛИЗМА
Что надо сделать с миром, чтобы всем нам было удобно в нем жить? В этом вопросе царит невообразимая путаница. Одни — и даже весьма миролюбивые люди — с искренней радостью ждут прихода революции, которая принесет с собой коренные перемены. Другие — и даже весьма отважные люди — вполне довольствуются тем, что в общем положение вещей от года к году улучшается. Но почти все мыслящие люди согласны, что дела наши не очень-то хороши, что постановка образования либо нелепа, либо бессмысленно громоздка, что при нынешней экономической системе — технически определяемой как «капитализм» — распределение продуктов осуществляется неправильно. Но что же делать?
В таком духе протекает послеобеденная беседа самых серьезных и благожелательно настроенных людей; этот же дух пронизывает нашу художественную литературу в тех случаях, когда судьбы отдельных личностей показаны на фоне общих социальных перемен.
За исключением Уэллса в «Тоно Бенге», Лондона в «Железной пяте», Синклера в «Джунглях», Кука в «Бездне» и еще нескольких случаев, никто из писателей еще не сказал прямо: «Капитализм должен уйти, уже уходит, уступая место коллективной собственности)». Но вместе с тем диву даешься, глядя, с каким единодушием авторы даже самых легких современных романов пинают — кто слегка, а кто изо всех сил — это огромное чудище Бедность, хотя сами при этом зачастую испытывают какое-то задумчивое недоумение. Прошло время Мередита, которому самые робкие требования женской эмансипации казались невероятно «передовыми»; никто уже не принимает всерьез убеждение Томаса Харди, что его несчастные герои являются жертвой непостижимых слепых сил. Вышел из моды чистый индивидуализм Уортон,[1] Джеймса,[2] Хоуэллса. В поисках исчерпывающей критики современной жизни читатель обращается к Уэллсу, Драйзеру, Херрику,[3] Уолполу,[4] в произведениях которых, помимо отдельных героев, присутствует грозный фон — Народ; народ, сжавший кулаки, народ, не стесняющийся в выражениях, народ, который приводит в замешательство милых и культурных, обеспеченных людей, громогласно требуя своей доли благ и комфорта.
У большинства знатоков литературы я не вызову удивления, назвав первым мистера Герберта Джорджа Уэллса. Он, пожалуй, имеет большее, нежели кто — либо другой, право на несколько рискованный титул «величайшего из ныне живущих писателей». И мистер Уэллс необыкновенно отчетливо видит взаимоотношения людей в обществе.
В «Тоно Бенге» читатель, для которого его лавчонка все еще является центром вселенной, находит мир, населенный исключительно такими же близорукими лавочниками, как он сам. Молодой герой этой книги приезжает в город-великан Лондон, исполненный робкой уверенности, что какой-то высший разум управляет этой махиной. Иначе откуда бы взяться лондонскому совету графства и многочисленным домам призрения? И он убеждается, что весь этот гигантский город плывет без руля и без ветрила, что никто ничего толком не знает и не умеет, но что каждый разделяет его юношескую иллюзию о центральном разуме, который обо всем позаботится, и посему благодушно предоставляет общее руководство этому всеведущему фантому — Центральному Разуму.
В «Тоно Бенге» показано, что все фетиши нашего общества — Финансовая Верхушка, Крупное Производство, Остроконкурентная Промышленность и Инициатива Предпринимателя — зиждутся на случайности, неорганизованности и чудовищной жестокости по отношению к тем, кого подминают под себя баловни случая. Избегая громких восклицаний, почти не упоминая о социализме, Уэллс доводит свою мысль до логического конца и выносит капитализму обвинительный приговор за бессмысленную жестокость по отношению к большинству человечества. Читатель закрывает книгу с убеждением, что людям, видимо, скоро надоест доверять руководство своей жизнью маленьким человечкам в шерстяном белье, нажившимся на производстве какого-нибудь вредного для здоровья патентованного средства. Ему приходит в голову, что людям следует объединиться и начать действовать по-мужски, что им пора всерьез (хотя бы с некоторой долей той серьезности, которую управляющий конторы вкладывает в выбор карандаша) разобраться в неполадках нашей экономической системы и заняться их устранением.
В «Истории мистера Полли» Уэллс показывает не только мистера Полли со всеми его очаровательными недостатками и губительными маленькими достоинствами, но и то, как бездарно организована жизнь нашего общества. Нелепый галантерейный магазинчик, где мистер Полли нажил лишь нищету и несварение желудка, служит символом всей деятельности Государства. Жалкие лавчонки — прачечные, писчебумажные магазинчики, аптеки — вот, говорит мистер Уэллс, что нам заменяет современную систему распределения.
А пустившись критиковать Современную Систему Распределения, автор окончательно впадает в странную ересь, именуемую социализмом, хотя он тщательно скрывает свои сатанинские намерения. Если бы цитировать Омара Хайяма не считалось сейчас столь же старомодным, как цитировать Теннисона, можно было бы сказать, что мистер Уэллс хочет «понять весь жалкий план вселенной». С его влиянием надо всячески бороться, ибо он замышляет ни больше ни меньше, как вытащить всех нас до единого — и редакторов, и нефтяных магнатов, и полотеров — из нашей привычной колеи и сделать нас частью разумно и эффективно управляемого Государства. От чего, несомненно, выиграли бы и нефть, и издательское дело, и полы, но что сильно отдает социализмом и враждой к капитализму.
И, наконец, в «Освобожденном мире» — романе огромного диапазона — мистер Уэллс показывает, как осуществляется его план: деятельность правительств сознательно координируется, капитализм, частный контроль над производством и распределением исчезают вместе с Теорией Вооружений и прочими добрыми старыми теориями, утверждавшими, что лучший способ сохранить мир — это столкнуть на поле боя огромные армии.
При всем том «Освобожденный мир» не является утопией, отголоском таких фантазий, как «Через сто лет»[5] или «Вести ниоткуда».[6] Его основа — реальная действительность, та действительность, которая сейчас, когда я пишу эти строки, приняла в Европе столь трагический облик. Все же у капитализма есть хотя бы то достоинство, что при нем возможно появление Герберта Джорджа Уэллса.
Но по глубине проникновения в суть деятельности финансиста «Тоно Бенге» не идет ни в какое сравнение с романами нашего соотечественника Теодора Драйзера. Самый факт, что этот великолепный писатель видит в бизнесе приключение не менее романтичное, чем крестовые походы или служение прекрасной даме, свидетельствует об изменении взгляда на промышленность и финансы, которые уже не считаются «торгашеством — занятием, недостойным джентльмена», а деятельностью, требующей смелости и размаха и достойной или восхищения, или самого резкого порицания.
Фрэнк Каупервуд, история которого рассказана в «Финансисте» и «Титане», представляющих собой, по сути дела, одну книгу, увлекался коллекционированием картин, красивых комнат и домов, еще более увлекался коллекционированием любовных связей, но самым увлекательным приключением для него было коллекционирование всевозможных видов финансовой власти. Он играл на бирже в Филадельфии, а в Чикаго, который тогда еще не был крупнейшим городом Соединенных Штатов, взялся за новое дело и вскоре прибрал к рукам газоснабжение и городской транспорт. Но он так никогда и не понял, что его продуманные операции означали жизнь или смерть для многих тысяч людей. Каупервуд хорошо платил своим рабочим, но лишь для того, чтобы избежать забастовок; и «народ» с лихвой возвращал ему потраченное посредством подкупленных им законодателей. Каупервуд никогда не считал своих рабочих единомышленниками, перед которыми он в какой-то мере отвечает за свою деятельность. По сути дела, и сам мистер Драйзер, видимо, не сознает этой стороны дела. Он глубоко проникает во внутренний мир Каупервуда — человека, который борется, любит, побеждает и терпит поражения. Но он почти не понимает, что Каупервуд — это часть системы. Хотя в какой-то степени все же понимает. Об этом говорит следующий отрывок из «Титана»:
«Но против них (сторонников Каупервуда) сомкнутым строем стояли моралисты — бедные неразумные подпевалы, умеющие только повторять то, о чем трубит молва, люди, подобные несомой
