— Б-б-боюсь, Чарли, они заметят нас раньше, — чем мы их…
— Т-т-тогда мы удерем ко всем чертям! — решил мой практичный спутник.
С опасностью для жизни мы проползли целых десять футов и выбрались на лужайку, откуда была видна усадьба фермера. Вокруг стояла такая ужасающая тишина, что нам все время чудились какие-то жуткие звуки, которых и в помине не было. В кухне горел огонь; свет был спокойный, ровный и именно поэтому какой-то угрожающий. Чем занимается там эта банда? Фабрикуют поддельные золотые монеты, орудуя своими разбойничьими ножами?.. Или, может, следят за нами в подзорные трубы?
— Гляди! — прошипел вдруг Чарли. Иные критики будут, конечно, язвительно доказывать, что никто не сможет «прошипеть» слово, в котором нет ни одной шипящей. Но Чарли мог. Он именно прошипел. И тут я понял, что у опасных предприятий есть только один недостаток — иногда они бывают опасны.
Из дому вышел с фонарем в руках наш хороший знакомый, мистер Стеблер. Он направлялся в конюшню. Пока он шел, деревья, росшие на скотном дворе, то и дело заслоняли свет фонаря, и в его мигании можно было уловить отчетливый ритм: вспышка — тьма, вспышка — тьма, вспышка.
— Фальшивомонетчики! — горько усмехнулся Мак — Кадден. — Недаром Чарли Бенет считал тебя самым отъявленным олухом на нашей улице! Сигналы! А ну, погляди, что теперь делает мистер Стеблер!
Насколько я мог понять, мистер Стеблер просто оглаживал лошадь, но меня бросило в дрожь.
— А как, по-твоему, Чарли?
Но Чарли уже не было, его и след простыл, и я в одиночестве поплелся домой сквозь тьму, кишевшую фальшивомонетчиками, привидениями, свирепыми гризли и косматыми гориллами.
Утром в редакции «Геральда» мистер Хендрикс осведомился:
— Принес ты какие-нибудь новости насчет Братства Утренней Звезды?
— Ух, я совсем забыл спросить у мамы!..
— Превосходно! Просто превосходно, Гарри! Теперь давай-ка посмотрим: сколько я плачу тебе?
Потрясающая надежда зажглась в моем юном сердце.
— До сих пор я получал ноль долларов и столько же центов в неделю.
— Так вот, мой мальчик, боюсь, что это слишком дорого. Ты уволен. Впрочем, я надеюсь, что тебе предстоит еще немало таких же репортерских триумфов.
Так оно и было.
ВСТРЕЧАЕШЬСЯ С ТАКИМИ ИНТЕРЕСНЫМИ ЛЮДЬМИ!
Следующие летние каникулы я опять проводил в славном городе Соук-Сентре (Миннесота); на этот раз я поступил в другой еженедельник, что принесло мне небывалое в истории журналистики повышение жалованья — целых триста процентов (вернее, просто центов). Сам Гораций Грили[2] лопнул бы от зависти! Мой заработок поднялся с нуля долларов и нуля центов до трех долларов в неделю, и за это я должен был только подметать, писать заметки, набирать, вертеть ручку печатного станка и бегать за пивом; если даже считать, что мне переплачивали какую-нибудь сотню процентов, так ведь я был серьезным автором (да, да, я сказал «автором»), твердо усвоившим, что клевета куда менее опасна, чем ошибка в инициалах тех лиц, о которых нам случалось упоминать примерно раз в неделю.
Газета называлась «Уикли-Эвеланч».
Потом, когда я отправился на Восток, в колледж, я раз в неделю по вечерам подвизался в нью- хейвенской «Джорнэл энд курьер»; это был листок, примечательный тем, что его редакторы действительно хорошо относились к репортерам, даже если то были молокососы из Йеля, которым ничего не стоило брякнуть Арту Слоуну, редактору последних известий, что-нибудь в таком роде:
— А все же мне чертовски повезло, что я изучаю Гомера — не то, что вы, ребята; вам ведь не удалось получить приличного образования. А?
— «А»-это этимологическая частица древнеперсидского языка, перекочевавшая потом в санскрит, а оттуда в греческий, — задумчиво отвечал Арт.
— Как? — восклицал потрясенный юнец.
Первой газетой, в которой я работал в полную силу, был «Курьер», издававшийся в Ватерлоо (Айова); эта работа могла служить наглядной демонстрацией финансовых преимуществ, университетского образования, поскольку, занимая здесь одновременно три должности: автора передовиц, редактора последних известий и корректора, — я получал целых восемнадцать долларов в неделю, по шесть долларов за каждую должность… Разумеется, я получал их только до тех пор, пока меня не выставили.
Предполагалось, что мои передовицы будут посвящены главным образом местной политике штата Айова. Я же проявлял полную готовность информировать граждан Ватерлоо об этнологических различиях между жителями Нигерии и Уганды и о повестке дня Совета Тридцати, но не имел ни малейшего понятия о том, что достоуважаемый представитель Катаринктского округа был величайшим знатоком пшеницы, кандидатом в Верховный Суд и отъявленным сукиным сыном. А передовицам, написанным без учета этих обстоятельств, была грош цена. Газетчики Дэвенпорта и Мейсон-Сити начали придираться к новичку из Ватерлоо, и босс посматривал на меня со все возрастающем сомнением.
Я стал изощряться в дешевых каламбурах по адресу Ватерлоо и в то же время откладывать на черный день по восьми долларов из восемнадцати. Если я сумею продержаться десять недель, этих денег хватит на поездку в Нью-Йорк, где крупнейшие издатели, конечно, устроят мне пышную встречу на вокзале Гранд- Сентрал. Обедал я в булочной: там за пятнадцать центов можно было получить превосходную черствую булку, а по вечерам, чтобы отдохнуть и рассеяться, я прогуливался по улицам. Иногда я шел на север и быстро оказывался в прерии, иногда, для разнообразия, — на юг и так же быстро оказывался в прерии, а потом возвращался в свою меблированную комнату и ложился спать на твердокаменную постель. Однажды я безрассудно швырнул на ветер двадцать центов и посетил Парк отдыха; но там некая прелестная молодая женщина улыбнулась мне, и я… дал тягу. Я опасался, что эта юная Далила, чего доброго, заставит меня раскошелиться еще на двадцать центов, как будто у меня денег куры не клюют.
О восхитительные часы безумия, когда юный поэт кутит всю ночь напролет!
Словно специально для того, чтобы ускорить неизбежную катастрофу, я умудрился поссориться с наборщиками. В качестве театрального критика (это была четвертая моя должность, за которую мне, сколько помнится, не платили ни цента) я написал о спектакле единственной музыкальной труппы, которая гастролировала у нас летом; в своей рецензии, выдержанной в весьма серьезных и возвышенных тонах, я употребил слово «рококо». Заведующий наборной застал меня при исполнении обязанностей корректора и, указывая на эту странную коллекцию «о» с гарниром из согласных, буркнул:
— Такого слова не существует.
Корректор, автор передовиц и редактор последних известий сардонически посмотрели на него и хором, в котором восхитительно перекликались голоса Йеля и Соук-Сентра, рявкнули:
— А вы потрудились заглянуть в словарь?
Обращение «милейший» не было произнесено, но подразумевалось.
Нет, он не потрудился. Но с тех пор я оказался в положении лейтенанта, нагрубившего сержанту, к словам которого прислушивается полковник.
В четверг утром, на десятой неделе, хозяин вошел ко мне и весело сказал:
— Ну вот, пришла телеграмма от вашего преемника. Его поезд прибывает через полчаса, и до вечера вы всё сдадите. Однако, — добавил он в порыве неслыханного великодушия, — я оплачу вам завтрашний день!
Так я впервые узнал о преемнике и о том, что, не успев преуспеть, я уже успел вылететь из редакции «Курьера»; впрочем, мне удалось скопить без малого восемьдесят долларов, так что в пятницу утром я был уже в вагоне на пути в Чикаго. Впереди меня ожидали Нью-Йорк и слава — путь был открыт. В чемодане у меня лежали три запасные рубашки, запасная пара брюк и «Словарь» Роджета.
Чего ради ездить в роскошных пульмановских вагонах? Жизнь штата Огайо куда удобнее наблюдать из окна вагона третьего класса «Айова — Нью-Йорк», а наблюдая, нетрудно и позабыть о том, что вы
