Руби; бесформенная фигура Бобби Кеннеди на кухонном полу; отрезанные головы Мишимы и его спутника, аккуратно положенные на генеральский стол; римский воин, протыкающий копьем фигуру на кресте; ослепительный гриб, вздымающийся над Хиросимой. И снова Эли, снова описывающий траекторию древний тупой предмет, снова удар. Время остановки. Поэзия уничтожения. Я споткнулся и чуть не упал, но красота этих образов поддержала меня, наполнив мои потрескивающие суставы и пылающие мышцы новой силой, и я удержался на ногах, прилежный носилыцик трупа, с трудом бредущий по крошащейся, пропитанной щелочью почве.
— Мы пришли, — объявил брат Энтони. Неужели это кладбище? Я не увидел надгробных камней, вообще никаких знаков. Низенькие серые растения с кожистыми листьями разбросаны беспорядочными пятнами по пустому полю. Тогда я пригляделся повнимательней, воспринимая окружающее со странной отчетливостью изнеможения, и заметил отдельные неровности на поверхности земли: то участок, казавшийся просевшим на несколько дюймов, то небольшое возвышение, будто здесь были какие-то колебания почвы. Мы бережно опустили Тимоти, и мое освобожденное от груза тело показалось мне невесомым: я действительно подумал, что сейчас поднимусь в воздух. Ноги у меня дрожали, а руки, помимо моей воли, поднялись на уровень плеч. Передышка была недолгой. Брат Франц подал нам лопаты, и мы начали копать могилу. Он один нам помогал: остальные трое Хранителей стояли поодаль, как истуканы, безмолвные, отстраненные. Земля была комковатой и мягкой: вероятно, все силы сцепления молекул были выжжены солнцем Аризоны за десятки миллионов лет. Мы рыли как рабы, как муравьи, как машины, втыкая лопаты и поднимая, втыкая и поднимая, втыкая и поднимая; каждый из нас делал свою маленькую ямку, а потом три ямки соединялись. Время от времени мы залезали на чужую территорию; один раз Эли чуть не пробил мне киркой босую ступню. Но вот работа закончена. Выкопанная вами яма имела футов семь в длину, три — в ширину и четыре — в глубину.
— Достаточно, — произнес брат Франц.
Тяжело дыша, обливаясь потом, испытывая головокружение, мы сложили инструмент и отступили назад. Я был на грани истощения и еле держался на ногах. Приступ сухих рвотных позывов напугал меня: я поборол его, превратив в нелепую икоту. Врат Энтони сказал:
— Опустите покойника в землю.
Как это? Ничем не накрыв? Бросать землю прямо на лицо? Прах к праху? По всей видимости, так и нужно. Собрав остатки сил, мы подняли Тимоти, перетащили через вынутый грунт и опустили вниз. Он лежал на спине, его разбитая голова покоилась на мягкой земле, а глаза — было ли в них удивленное выражение? — смотрели на нас. Эли потянулся, закрыл ему глаза и слегка повернул голову набок, после чего Тимоти стал больше похож на спящего, лежавшего в более удобной для вечного покоя позе. Четверо Хранителей заняли места у четырех углов могилы. Братья Миклош, Франц и Ксавьер положили руки на свои медальоны и склонили головы. Брат Энтони, глядя прямо перед собой, произнес короткую молитву на том певучем, неразборчивом языке, на котором братья общались со жрицами (язык ацтеков? атлантов? кроманьонцев?). Затем, на последних фразах переключившись на латынь, произнес то, что впоследствии Эли, подтвердив мою догадку, определил как текст Девятого Таинства. Потом жестом велел нам засыпать могилу. Схватив лопаты, мы начали сбрасывать землю. Прощай, Тимоти! Драгоценный отпрыск истинных американцев, наследник восьми поколений лучшей породы! Кто теперь вступит во владение твоими капиталами, кто будет нести дальше фамильное имя? Прах к праху. Тонкий слой песка Аризоны покрывает дородное тело. Мы вкалываем как роботы, Тимоти, и ты исчезаешь из виду. Как и было предначертано с самого начала. Как написано в «Книге Черепов» десять тысяч лет тому назад.
— Все обычные занятия на сегодня отменяются, — сказал брат Энтони, когда могила была засыпана и земля утрамбована. — Мы проведем день, погрузившись в медитацию, не будем принимать пищи, посвятив себя раздумьям о Таинствах.
Но прежде чем мы смогли приступить к раздумьям, нам пришлось еще поработать. Мы вернулись в Дом Черепов, намереваясь первым делом омыться, и обнаружили в коридоре перед комнатой Оливера брата Леона и брата Бернарда. Их лица были как маски. Они показали внутрь. Оливер лежал навзничь, раскинувшись на своей койке. Очевидно, он позаимствовал нож на кухне и с искусством хирурга, которым ему уже никогда не стать, свел счеты с жизнью, вспоров себе живот и перерезав горло, не пощадив даже предательского отростка между ног. Глубокие разрезы были сделаны твердой рукой: оставшись дисциплинированным до конца, несгибаемый Оливер предал себя смерти, проявив характерную приверженность к методичности. Довести такое дело до конца я был способен не в большей степени, чем научиться ходить по лунному лучу, но Оливер всегда обладал необычайной способностью концентрации. С удивительной бесстрастностью разглядывали мы дело рук его. Многие вещи способны вызвать у меня тошноту, как и у Эли, но в этот день исполнения Девятого Таинства я лишился всех подобных слабостей.
— Есть один среди вас, — произнес брат Энтони, — кто отказался от вечности ради своих братьев из четырехсторонней фигуры, так чтобы они смогли постичь значение самоотрицания.
Да. И мы во второй раз побрели к кладбищу. А потом, за грехи свои, я отскребал толстые запекшиеся потеки крови в комнате, которая принадлежала Оливеру. И наконец омылся и сел в одиночестве в своей келье, размышляя о Таинствах Черепа.
42. ЭЛИ
Лето тяжко навалилось на землю. Небо содрогается от одуряющей жары. Все кажется предопределенным я должным образом спланированным. Тимоти спит. Оливер спит. Нед и я остаемся. За эти месяцы мы налились силой, а кожа наша потемнела от солнца. Мы живем в каком-то полусне, безмятежно преодолевая дневной круг забот и обрядов. Мы еще не стали полноценными братьями, но срок нашего Испытания близится к концу. Через две недели после того дня, когда мы копали могилы, я постиг. ритуал с тремя женщинами, и с тех пор не испытывал ни малейших затруднений в усвоении всего, чему бы ни учили меня братья.
Дни проносятся сплошным потоком. Здесь мы находимся вне времени. Когда мы впервые появились у братьев? В апреле? Какого года? А какой год идет сейчас? Полусон, сон наяву. Иногда мне кажется, будто Оливер и Тимоти были персонажами другого сна, привидевшегося мне давным-давно. Я стал уже забывать их черты. Светлые волосы, голубые глаза, да, помню, а что еще? Какие у них были носы, насколько выпуклы были лбы? Их лица ускользают. Тимоти и Оливер ушли, а мы с Недом остаемся. Я еще помню голос Тимоти, теплый, гибкий, хорошо управляемый, красиво модулированный, с легким аристократическим прононсом. И голос Оливера, сильный, чистый тенор, с отчетливыми и твердыми тонами, с нейтральным акцентом, английский американских прерий. Благодарность свою им выражаю. Они умерли для меня.
Этим утром вера моя поколебалась, лишь на мгновение, но мгновение это было ужасно: бездна неуверенности разверзлась подо мной после стольких месяцев беззаветной твердости, и увидел я чертей с вилами, и услышал пронзительный смех Сатаны. Возвращаясь с полей, я случайно взглянул через скудную ровную почву на то место, где лежали Тимоти и Оливер, и неожиданно тонкий скрипучий голосок в голове у меня спросил: Ты действительно считаешь, будто приобрел здесь нечто? Откуда ты можешь это знать? Насколько ты уверен в возможности получить то, к чему стремишься? Я позвал вспышку оглушающего страха и представил, будто заглядываю покрасневшими глазами в обдающее холодом будущее и вижу себя увядающим и высыхающим, превращающимся в прах в пустом, продуваемом ветрами мире. Мгновенное сомнение покинуло меня так же неожиданно, как и появилось. Возможно, это был какой-то бродячий сгусток неясно выраженного недовольства, бесцельно перекатывавшийся через весь континент к Тихому океану, ненадолго задержавшийся, чтобы лишить меня уверенности. Потрясенный только что пережитым, я бросился в Дом, собираясь отыскать Неда и рассказать ему об этом, но, уже почти дойдя до его комнаты, решил, что эпизод слишком ничтожен, чтобы делиться им с Недом. Ты действительно считаешь, будто приобрел здесь нечто? Как я вообще мог усомниться? Странный откат, Эли.
Дверь в комнату Неда была открыта. Заглянув внутрь, я увидел, что он сидит сгорбившись, уронив лицо в ладони. Каким-то образом он ощутил мое присутствие; быстро подняв голову, сменил выражение лица, скрыв мимолетное отчаяние или подавленность за маской подчеркнутого спокойствия. Но в глазах его застыло напряжение, и мне показалось, что я увидел в них навернувшиеся слезы.
— Ты тоже это почувствовал? — спросил я.
— Что почувствовал? — Слова Неда прозвучали почти вызывающе.
— Ничего. Ничего. — Легкое пожатие плечами.
