Он лежит, укрытый до подбородка шинелью, и смотрит на меня. Я подхожу к нему. Капитан успокаивающе прикрывает глаза. Это он для меня, я его понимаю.
В это время весь дот сразу подбрасывает и нас валит с ног. Сыпятся откуда-то ящики с патронами, кто-то садится на пол, загораживая руками голову. Едкий вонючий дым медленно уползает в амбразуры. Дот встряхивает еще несколько раз, но уже не с такой силой. Потом все стихает. Мы переглядываемся, начинаем что-то искать под руками. И снова вижу глаза капитана. Он пытается приподнять голову и кивает мне на выход.
— Все наверх! — кричу я. — Наверх!
И матерюсь грязно, непонятно откуда взявшимися словами. Мне кажется, что они медлят, еле шевелятся. Хватаю того что сидит на полу, швыряю к выходу потом другого. Бегу наверх, ничего не видя перед глазами.
— Гу-га…
Кричу и бью из автомата в черноту вокруг.
Гу-га, гу-га, гу-га…
Все кричат вместе, и теперь только вижу, как убегают, отползают немцы. Один из них еще стоит, как будто не может сдвинуться с места, Он без каски, повернутая ладонью вперед рука прижата к груди. Потом он тоже поворачивается и бежит. Никто не стреляет ему вслед. Все вокруг опять изменилось, и громадная воронка светлеет возле самого входа в дот. Там, на глубине, оказывается, светлая земля. Она разбросана взрывом далеко вокруг. Черная полоса до самого леса теперь в таких светлых кругах. На доте тоже будто сдута земля вместе с кустами и бетон надколот. Немцы, как видно, прятались тут же, у дота, и на косогоре с нашей стороны. Перед нами их не видно, и груда железа дымится там, где стояли самоходки…
С визгом ударяют и отлетают от бетона пули. Это бьют от второго дота. Теперь они идут оттуда, серо-зеленые и черные вперемешку. Во что бы то ни стало хотят они выбить нас отсюда. Мы ложимся тут же, у входа в дот. Теперь мне все видно. У нас один тяжелый пулемет, который вытащил из дота Кудрявцев. Там, где стоял другой пулемет, теперь воронка. Еще один ручной «Дегтярев» у Никитина, но он ни к чему, нет дисков. И автоматы. Бухгалтер таскает из дота гранаты, укладывает сзади. Никак не могу сосчитать, сколько же нас человек…
И снова бегут к нам немцы, падают и бегут. За ними появляются другие. Уже не пригибаются они, идут в рост. Сверху, на доте тоже оказываются они, и мы бросаем туда гранаты. Осколки бетона сыпятся нам ни головы…
За спиной у нас теперь лишь вход в дот, узкий, темный. И бетонные щиты по краям. Сидим за ними и с пяти шагов уже бьем немцев. Потом делается тихо… Что-то ледяное заползает мне в грудь, и я пригибаю голову. Невольно жмемся друг к другу. Что же это? Немцев много, они еще здесь…
Посторонний неистовый грохот доносится к нам словно с неба. Все свистит, желтые молнии вспыхивают на черной земле и дальше, в лесу. Но к нам это не относится. Мы видим лишь, как отступают немцы. Где-то в стороне воют танковые моторы. Как будто с неба слышится многократно усиленный голос: «За родину, за Сталина!» Потом он повторяется где-то дальше и в третий раз уже у леса…
Все идут и идут мимо нас солдаты по мокрой, перемешанной с пеплом земле. Зимние шапки со звездочками и зеленые бушлаты на них. Лошади тащат пушки, люди им помогают, вытаскивают за колеса из воронок. Мы сидим недвижно, привалившись спинами к доту, и все они как-то странно оглядываются на нас.
Дальше по косогору все еще слышны очереди. От леса, объезжая воронки, движется высокая крытая машина с двумя рупорами наверху. Она останавливается напротив, из нее выскакивает молодой лейтенант в новеньком обмундировании. Он говорит о чем-то с майором, который стоит там, где идут войска. Потом лейтенант лезет по лесенке обратно, машина разворачивается. Мы уже слышали его голос.
— Ахтунг!..
Теперь он говорит по-немецки, предлагая сдаться тем, кто во втором доте. Майор разговаривает с офицерами, поглядывая в нашу сторону, но к нам никто не подходит. С трудом поднимаюсь, иду по нужде за дот. Долго стою там и смотрю. Через овраг переброшен неизвестно откуда взявшийся мост из бревен. Танки идут по низине, медленно переползают через мост и, набирая скорость, уходят вверх по лесной дороге. Потом идет артиллерия и опять танки. Громыхает уже где-то впереди, справа и слева. Смотрю на темный бетон. Чуть повыше колена прорезаны четыре щели в эту сторону.
Когда возвращаюсь назад, чувствую острую боль в ноге. Сажусь у входа, стаскиваю сапог. Среди черной грязи вижу кровь. Портянка никак не отматывается. Отдираю ее и удивляюсь, почему нога у меня такая белая. У щиколотки косой порез, но кровь не идет, а лишь сочится. Смотрю сапог, там тоже порез. Лезу рукой и достаю короткий, с полпальца, осколок. Это когда сам я бросил гранату там, внизу…
Еще где-то рядом болит у меня. Пальцы нащупывают что-то острое. Дергаю, и сразу заливается все кровью. Тряпкой из кармана обтираю ногу, кровь перестает течь, и тут вдруг пугаюсь. Белая чистая кость виднеется там, где разошлась кожа.
— Нет, кость целая, — говорит Никитин. — Ты ее пеплом.
У него тоже кровоточит нога у колена. Он берет мокрый пепел с землей и мажет им рану. Я делаю так же, и боль утихает…
Крытая брезентом машина с красным крестом на боку стоит возле нас. Солдаты выносят из дота капитана, еще четверых наших. Люди ходят вокруг и как-то непонятно смотрят на нас. Потом машина приезжает снова. Худой лейтенант с медицинскими погонами спрашивает о чем-то у меня. В глазах у него удивление и какой-то страх. Кого же он боится? Даже не подходит близко ко мне. Понимаю наконец, что ему нужно, и показываю вниз, на штабеля торфа:
— Вон до того места, дальше нельзя.
— Почему? — спрашивает он.
Неужели не понимает, что там мины?
— Дальше нельзя, — говорю ему и отворачиваюсь.
Что-то дрожит во мне, и хочу уже, чтобы он спросил в третий раз. Я тебе тогда отвечу…
Потом сижу и смотрю, как носят снизу раненых. Отсюда, от входа в дот, невозможно разобрать их лица, и нет сил подойти…
Двое солдат ведут под руки лейтенанта Ченцова. Изо рта у него течет кровь, и он как-то странно встряхивает головой. Я знаю: его сорвало с косогора, когда ударила самоходка. Лейтенант отстраняет солдат, делает несколько неверных шагов и садится с нами. Его зовут в машину, но он не идет. Находят другого лейтенанта, но носилки потом опускают на землю и накрывают ему лицо. Становится холодно, мы прижимаемся друг к другу и продолжаем сидеть не двигаясь. Приезжает еще капитан в фуражке с цветным околышем — тот, что вел нас на позиции. С ним старший лейтенант и сержант в новеньких шинелях. Видны белые полоски подворотничков на суконных гимнастерках.
— Эй, кацо!
Это говорит Никитин, просто так. Я ищу глазами Саралидзе, хоть и знаю, что его больше нет.
— Не нужно это, — говорю я Никитину.
— Что? — спрашивает он.
— Так говорить.
Никитин молчит, думает, согласно кивает головой.
Красивый капитан с нерусским лицом позвал Ченцова, о чем-то с ним договаривается. Ченцов слушает и все встряхивает головой. Потом лейтенант Ченцов снова приходит к нам.
Тучи низкие — низкие и совсем черные. Но где-то между ними и землей, у самого края пробивается блеклый луч. Тучи в этом месте чуть заметно желтеют, и я понимаю, что это закат. Наверно, и раньше все так было, но мы не видели из болота.
— Пойдем… Слышишь, взводный!
Это говорит Никитин. Все уже поднимаются, медленно, разводя руки с оружием, расправляя плечи, и я впервые вижу их так. Обгорелые, мокрые, оборванные, со страшными лицами, глаза их смотрят пусто и прямо. Мертвый болотный запах ударяет в лицо.
Теперь я могу всех пересчитать. Оказывается, нас восемнадцать, девятнадцатый — лейтенант Ченцов. Он все сидит, и я беру его под локоть, помогаю встать. Говорю танкисту, который сидел со мной, и тот поддерживает лейтенанта. Не выпуская из рук оружия, с какой-то настороженностью отходим от
