карты и науськивал его. Но, когда мы смотрим в его сторону, он опускает глаза.
— Встать!
Все встают. В дверях стоит капитан, который принимал нас. Он видит сразу все: сидящего на полу Долговязого, испуганного Бухгалтера, надевающего стянутый до половины сапог, кровь на скамье. Кто-то, видно, позвал его. Но капитан лишь кивает пришедшему с ним сержанту.
— Выходи строиться! — командует тот.
Мы стоим во дворе неровным прямоугольником — что-то вроде полуроты: впереди — военные, сзади — тюремные. Капитан подходит к строю, как раз на половине делит его рукой:
— Эта часть — напра-во!..
Теперь мы разделены на две группы. Кроме нас в нашей группе танкисты, несколько человек из строевых частей и половина тюремных. Бухгалтер с Кладовщиком тоже остаются у нас: они быстренько встали позади нас.
— Это будет первый взвод, — капитан указывает на тех, кого отвел в сторону. — Селезнев!
Из строя выходит спокойный, медлительный парень с веснушками на лице, мы знаем, что он из пехотно-пулеметного училища.
— Будете старшим! — говорит ему капитан.
Возле нас он стоит и будто раздумывает о чем-то. Потом говорит резко:
— Старший — Тираспольский!
Выхожу из строя, беру у старшины тетрадь, начинаю составлять список. Трудно держать карандаш: болит большой палец, ушибленный полчаса назад.
Вор-рецидивист тоже оказывается у нас.
— Иванов Валентин Николаевич, — говорит он, спокойно глядя на меня. — В его глазах — серо- голубых, прозрачных — даже какое-то добродушие. А он действительно здоровый парень, короткие рукава у майки натянуты так, что вот-вот лопнут по шву.
— Иванов, почему не обедал и не завтракал? — спрашивает капитан.
Тот с чуть виноватой улыбкой пожимает плечами. На нем легкие парусиновые брюки, сандалии с дырочками.
Другие тюремные отвечают хмуро, не смотрят в глаза. Когда список подходит к концу, из помещения выходит Долговязый. Он идет неуверенно, закрывая рукой разбитое лицо. Увидев меня с тетрадью, останавливается и потом уходит к другому строю.
— Сирота, — окликает его капитан. — Сюда встаньте!
Долговязый вздрагивает и послушно возвращается к нам.
— Фамилия? — спрашиваю, подходя к нему с тетрадью.
— Сирота…
— Имя-отчество?
— Лева.
— Как это, Лева? — говорю я.
— Лев, значит.
Кто-то один засмеялся, но остальные молчат.
— Так… а отчество?
Долговязый не отвечает, и капля крови падает у него из разбитого носа на землю.
— А у него нет отчества, — говорит из другого строя уголовный со шрамом, который укорял нас маслом.
— Как это нет?.. А по паспорту?
— У него никогда не было… паспорта.
Никто теперь не смеется.
— «Иванович» записали мы, — вмешивается старшина.
Пишу «Иванович». Что-то мне не по себе.
Колонной, повзводно мимо окопов и стрельбища идем за холмы в степь. Впереди сержант с автоматом, и по краям двое. Километра через полтора расходимся цепью, собираем сухую верблюжью колючку на топливо. Сбиваем ее ударом сапога под корень, потом катим кустик к кустику, трамбуем, пока не получается охапка. Смотрю на Иванова — ему в сандалетах трудно сбивать колючие кусты: он поворачивается всякий раз и бьет по корню каблуком. Набрал он порядком и правильно трамбует колючку. Это значит, местный, среднеазиатский. Тут все топят колючкой.
Нести нам тоже легче, чем тюремным: у всех есть брючные ремни. А у них кто во что горазд: некоторые волокут колючку, обхватив ее голыми руками. Сирота тащит еле-еле, спотыкается, теряет половину по дороге. Стараюсь не смотреть на него.
Сбрасываем колючку у полковой кухни, откуда получаем питание. Идем к себе кучей, пыльные, усталые. Садимся во дворе у стены, вытянув ноги, ждем ужина. За забором, в полку лихими голосами поют:
На третий день нас ведут в санпропускник, на форму восемь. За два дня прибыли еще человек пятьдесят, так что стало четыре взвода. Сидим голые после бани, ждем обмундирование с пропарки. Военным оставляют прежнее: на складе не хватает «б/у»[16], особенно обуви. Мы получаем свое, еще горячее от пара обмундирование, а тюремные сидят, мотают старые выцветшие обмотки.
Подхожу к Сироте, смотрю, как он это делает. Он втягивает голову в плечи, нагибается ниже.
— Не так… Слышишь, Сирота, ногу разотрешь.
Он и портянку не может мотать. Объясняю ему:
— Под палец угол закладывай. И тяни крепче, понял?
— Я вот… уже… видите…
Искательное захлебывание в его голосе. И страх в глазах. Мне становится противно до тошноты. Встречаю спокойный взгляд Иванова. Как-то непонятно он улыбается: то ли с насмешкой, то ли с грустью. Вроде бы всех жалея.
Всем нам раздают одинаковые пояса: брезентовые, с проволочной пряжкой. И парусиновые подсумки к ним.
— Вот и хомут правильный! — говорит Кудрявцев, пробивая гвоздем дыру в брезенте.
Почему-то забеспокоился, начинает громко причитать Бухгалтер. Оказывается, он спрятал под подоконником деньги, теперь их нет.
Еще кто-то кричит, что обокрали. Уголовные молчат, будто их не касается. Смотрю на Иванова. Тот отрицательно чуть качнул головой. Да, мылись мы все вместе и выходили сразу.
— Они тут специально щели готовят, — Кудрявцев показывает на дыру под окном. — Для дураков.
Вольнонаемные при санпропускнике заходят и выходят с охапками одежды. Иди узнай, кто из них это сделал.
Вечером переписываю в канцелярии сведения на взвод и слышу, как капитан Правоторов посылает за Ивановым. Тот приходит, становится перед столом, сложив за спиной руки. Капитан молчит, думает о чем- то. Потом спрашивает своим бесцветным голосом:
— Чего же ты не ешь, Иванов… Не обедаешь, не ужинаешь?
Иванов смотрит на капитана как будто виноватым взглядом.
— У нас голодуха не положена, сам понимаешь.
Иванов пожимает плечом, потом говорит вдруг совсем отчаянным голосом:
