Да, именно от омерзения. Ему и в голову никогда не приходило, что он вернется в родную деревню при таких обстоятельствах. Дошло до того, что могила отца совсем заброшена! А ему самому запретили курить на кладбище!
Сидевший напротив него Метейе явно работал на публику. Он понимал, что оказался в центре внимания. И, доедая обед, изо всех сил пыжился, старался выглядеть невозмутимым, даже презрительную ухмылку изобразил.
— Рюмочку водки? — предложила ему Мари Татен.
— Спасибо, нет. Я вообще не пью водки.
Он получил хорошее воспитание. И стремился при любых обстоятельствах продемонстрировать это. Здесь, в деревенской гостинице, он ел столь же церемонно и манерно, как в замке.
Покончив с едой, он осведомился:
— Есть у вас телефон?
— Нет, но в лавке через дорогу…
Перейдя через дорогу, он вошел в бакалейную лавку, которую держал местный ризничий. Там и помещалась телефонная будка. Как видно, звонил Метейе отнюдь не в соседний город: ему пришлось изрядно подождать, пока его соединят, и он топтался на месте, куря сигарету за сигаретой.
К тому времени, когда он вернулся в гостиницу, крестьяне уже уехали, а Мари Татен мыла рюмки в ожидании нового наплыва клиентов после вечерней службы в церкви.
— Кому вы звонили? Имейте в виду, я все равно узнаю — мне стоит только дойти до телефона.
— В Бурж, отцу.
Голос его звучал сухо, враждебно.
— Я попросил немедленно прислать мне адвоката.
Всем своим видом он походил на потешную, но злобную шавку, скалящую зубы еще до того, как к ней протянешь руку.
— Вы так уверены, что вам грозят неприятности?
— До прибытия моего адвоката попрошу больше не обращаться ко мне с вопросами. Поверьте, я крайне сожалею, что здесь нет другой гостиницы.
Расслышал ли он, что пробормотал ему вслед комиссар?
— Дурак! Вот дурак-то!
А Мари Татен ни с того ни с сего стало страшно оставаться с ним наедине.
Видимо, этому дню так и суждено было пройти под знаком беспорядка, развала и нерешительности — наверное, потому, что никто не чувствовал себя вправе Даже пытаться как- то управлять событиями.
Кутаясь в свое тяжелое толстое пальто, Мегрэ все бродил и бродил по деревне. То его видели на площади у церкви, то неподалеку от замка, где в окнах уже зажигался свет.
На улице быстро темнело. Могучие звуки органа, гремевшего в ярко освещенной церкви, казалось, сотрясали ее стены. Звонарь запер кладбищенскую ограду.
Стало совсем темно. Крестьяне толпились у церкви, собирались кучками, обсуждая, нужно ли идти прощаться с покойной графиней. Первыми отправились в замок двое мужчин и были встречены растерянным дворецким, который тоже не знал, что делать и как поступать. Никто не позаботился даже приготовить поднос для визитных карточек. Стали искать Мориса де Сен-Фиакра, чтобы спросить распоряжений, но его русская подруга ответила, что он пошел прогуляться.
Мари Васильефф лежала на кровати прямо в одежде и смолила папиросу за папиросой.
Тогда дворецкий, равнодушно махнув рукой, впустил крестьян.
Это послужило сигналом. Когда вечерня окончилась, крестьяне зашушукались, загомонили.
— Конечно, пошли! Папаша Мартен и молодой Бонне уже ходили туда.
И тогда, выстроившись вереницей, крестьяне повалили в замок, окутанный ночной мглой. Они шли по коридору, и фигуры их высвечивались у каждого окна.
Родители вели детей за руку и без конца одергивали их, наказывая им не шуметь. Вот и лестница. Коридор второго этажа. И наконец, спальня графини, куда впервые в жизни попали все эти люди.
Когда крестьяне ринулись в спальню, там оказалась лишь насмерть перепуганная служанка. Окунув веточку самшита в сосуд со святой водой, крестьяне осеняли покойную крестным знамением. Расхрабрившись, кто-то прошептал:
— Она словно спит.
Приглушенный голос отозвался:
— Совсем не мучилась.
И вновь рассохшийся паркет трещал под их шагами. Скрипели ступеньки лестницы. То и дело слышалось:
— Тс-с! Держись за перила.
Из окон полуподвальной кухни кухарка с недоумением взирала на странную процессию: ей были видны лишь ноги проходивших мимо окон крестьян.
Когда Морис де Сен-Фиакр вернулся, дом был уже заполонен людьми. При виде толпы крестьян он так и вытаращил глаза. А посетители судорожно соображали, что следует говорить в подобных случаях. Но граф лишь кивнул им и прошел в комнату, где его дожидалась Мари Васильефф.
Через мгновение оттуда донеслась английская речь.
А Мегрэ в это время был в церкви. Сторож с гасильником в руках обходил лампады. В ризнице священник снимал облачение.
Слева и справа были устроены исповедальни, зеленые шторки которых должны были скрывать лица кающихся от посторонних взглядов. Комиссару припомнились те времена, когда он был столь мал ростом, что едва доставал макушкой да края шторки.
Позади него звонарь, не обнаруживший пока его присутствия в церкви, закрывал церковные врата на засов.
Тогда комиссар пересек неф и вошел в ризницу, где священник весьма удивился его появлению.
— Извините, господин кюре! Прежде всего, я хотел бы задать вам один вопрос.
Точеное лицо священника, взиравшего на него с некоторым недоумением, было спокойным и серьезным, но глаза, как показалось комиссару, горели лихорадочным блеском.
— Сегодня утром случилось странное происшествие.
Молитвенник графини, оставшийся на скамье, где она сидела, внезапно исчез и был обнаружен здесь в ризнице, под стихарем служки.
В ответ — ни звука. Лишь из нефа доносились приглушенные ковром шаги ризничего, да где-то у боковой Двери протопал звонарь.
— Лишь четыре человека могли… Заранее прошу прощения, но… Это служка, ризничий, звонарь и…
— Это сделал я.
Голос священника звучал бесстрастно. Одна половина его лица оставалась в тени, другая была освещена колеблющимся пламенем свечи. К потолку колечками поднималась тоненькая струйка дыма из кадильницы.
— Так это…
— Да, я сам взял молитвенник и положил его здесь, пока…
Ларец с облатками, сосуды для вина и святой воды, связка колокольчиков — все стояло на прежних местах, как в те времена, когда Мегрэ сам прислуживал в церкви.
— Вы знали, что именно было спрятано в молитвеннике?
— Нет.
— В таком случае…
— Я вынужден просить вас не задавать мне больше вопросов, господин Мегрэ. Речь идет о тайне исповеди…
При этих словах Мегрэ неожиданно для себя вспомнил, как на уроках закона Божьего старенький кюре рассказывал об одном средневековом священнике, который дал вырвать себе язык, лишь бы не нарушать тайну исповеди. В воображении юного Мегрэ возникло тогда что-то вроде лубочной картинки, и вот теперь,
