После этого невольного антракта представление продолжалось. Гусь попрежнему стоял у входа, вытянувшись в струнку, и его душа кипела негодованием. Только бы увидать ему этого подлеца Ермошку, и он показал бы ему…
А Ермошка был тут, всего в двух шагах. Он укрылся под «парадным» крыльцом господского дома. Здесь он прежде всего привел в порядок свой праздничный костюм, вытер нос и принялся наблюдать, что делает проклятый Гусь. Стоило выглянуть Ермошке из своей засады, как Гусь сейчас же накрыл бы его. Необходимо было ждать… Ермошке сделалось грустно. Другие веселятся, мисс Санта-Анна вертит свою шарманку, мосье Пертубачио выкидывает все новые колена, а он, Ермошка, должен сидеть для праздника под крыльцом.
Да, музыка гудела, на площадке галдел по-праздничному приисковый люд, а Ермошка выглядывал из своей дыры, как мышонок. Ближе всего к нему стояла повозка мосье Пертубачио с привязанной к ней сивой лошадью.
Летний день быстро догорал. Солнце багровым шаром опустилось за разорванную линию обступившего со всех сторон прииск Любезный леса. Быстро надвигались короткие летние сумерки. Ближайшее болото точно задымилось белым туманом. Мосье Пертубачио в третий раз протрубил в свою трубу и с изящным поклоном объявил публике, что сейчас начнется последнее действие его представления, именно живая картина или полет воздушной феи мисс Санта-Анны. Раскланявшись грациозно, мосье Пертубачио удалился из палатки: ему нужно было переодеться. Он отыскал свой экипаж и быстро принялся за дело. Прежде всего мосье Пертубачио, конечно, снял свой пиджак и жилет, а затем остальные принадлежности своего костюма. Свернув все это одеяние, он сунул его под беседку экипажа, а на себя натянул заштопанное и довольно грязное трико. Вся эта операция хотя и совершалась в темноте, но от волчьего глаза Ермошки не ускользнуло ничего, до мишуры и блесток костюма комедьщиков включительно. Вслед за мосье Пертубачио переоделась и мисс Санта-Анна, являвшаяся теперь главным действующим лицом. Она была в короткой кисейной юбочке, в трико телесного цвета и с восхитительно-голыми руками. Месье Пертубачио подхватил ее за руку, и они легкими прыжками вернулись в палатку.
Пользуясь темнотой, Ермошка вылез из своей засады, огляделся и подошел к экипажу. Сивая лошадь проснулась и посмотрела на него усталыми добрыми глазами. Прежде всего Ермошка запустил руку под беседку, извлек оттуда только что снятый костюм мосье Пертубачио и сделал быстрый обыск. Его внимание заняли главным образом штаны комедьщика, т. е. карманы оных. Нащупав портмонэ, Ермошка извлек его, сунул за пазуху, а потом привел все вещи в порядок и сейчас же исчез в темноте, как известно, специально благоприятствующей влюбленным и ворам.
Последнее действие произвело необыкновенный эффект, так что бледная мисс Санта-Анна даже не раскраснелась от быстрых движений и общего внимания. Она грациозно раскланивалась, прижимала обе руки к сердцу и посылала воздушные поцелуи. Мосье Пертубачио тоже кланялся, счастливый тем, что мог заработать целых семь рублей двадцать копеек.
Улыбающаяся и счастливая чета грациозными прыжками вернулась к своему экипажу, чтобы переодеться. Можно себе представить изумление и ужас мосье Пертубачио, когда он, облекшись в свою походную пару, не нашел портмонэ. В первую минуту несчастный онемел… А мисс Санта-Анна, возбужденная успехом, сладко улыбалась. Как ему тяжело было огорчить свою верную подругу…
Первым движением мосье Пертубачио было броситься за помощью к Гусю, который отдыхал после тяжелого дня на своем крылечке. Мосье Пертубачио объяснял ему свою историю шопотом и все сбивался, так что Гусь заподозрил его сначала во лжи и глубокомысленно молчал.
— Ведь семь цалковых! — повторял мосье Пертубачио, опускаясь в изнеможении на лесенку. — Нюта радуется, а я не могу ничего выговорить.
Гусь только что хотел сказать несколько теплых слов по адресу шляющихся комедьщиков, которые только беспокоят добрых людей, как вдруг мосье Пертубачио, тот самый Пертубачио, который сгибал в пальцах двухгривенные, схватил руками собственную голову таким движением, точно хотел ее оторвать, как совсем ненужную вещь, и… заплакал. Это безмолвное проявление искреннего горя, с одной стороны, тронуло Гуся, а с другой, для него сделалось ясным решительно все.
— Ах, он, варнак!.. а? Ах, подлец! — шипел Гусь, поднимаясь. — Некому другому этого сделать, как ему…
— То-то я смотрю: все вертелся на глазах, как бес, а тут сразу сгинул… Его дело!..
— Чье?
— Ну, варнак этот, который с березы на публику сверзился… Ах, ирод!..
— Я его не видал…
— И я тоже… Понимаешь ты, мосье: некому больше!.. Все вертелся на глазах, а тут пропал… Он!.. С живого кожу сдеру…
Гусь поднялся с решительностью убежденного человека, сделал знак мосье Пертубачио и повел его за собой. Скоро они скрылись в темноте. Комедьщик покорно следовал за своим мрачным путеводителем, шагая через какие-то ямы, запинаясь за камни, точно пьяный.
— Ведь семь рублей… — повторял он упавшим голосом. — А она так беззаботно улыбается… И руками тянется ко мне… Если она узнает, это ее убьет. Понимаете: она нервная… Я, я-то как отлично сегодня работал: сейчас еще каждая косточка ноет.
Небо покрылось неизвестно откуда наползшими облаками, точно войлоком. Нигде не светилось ни одной звездочки. Летний жаркий день быстро сменился прохладой надвигавшейся грозы, которой уже пахло в воздухе. Гусь несколько раз смотрел на небо, прислушивался к чему-то и наконец проговорил:
— Быть грозе… На то тебе ильин день. Уж это завсегда так… Нонче Илья-то маненько запоздал.
Точно в ответ на эти слова вверху ярким изломом бросилась молния, а, после короткой паузы, тяжелым раскатом ударил гром.
— Господи, прости нас, грешных! — крестился Гусь.
IV
В казарме едва светился замиравший огонек, — это играли в три листа неугомонные приисковые забулдыги, ставя на карту последние гроши. Остальные давно спали на нарах, раскинувшись в самых непринужденных позах. На печке спал старый шорник Осип, а за печкой на лавочке прикурнула подгулявшая приисковая стряпка Леканида. Намаялась она за день, а потом бабьим делом выпила. В заключение гулянья ее больно поколотили и пообещали совсем порешить, если бы она неубежала в темноте. Каждый праздник нещадно колотили Леканиду, и каждый праздник она горько каялась в своих делах и давала зарок, что это уж последний раз, и что больше она даже не посмотрит глазом ни на одного проклятого мужика.
— Эй, вы, челдоны! — крикнул Гусь, входя в казарму. — Где тут у вас парнишка?
Игроки даже не удостоили ответом грозное начальство, продолжая свое дело.
— Вам говорят, омморошные! — еще грознее крикнул Гусь.
Никто не шевельнулся и не повернул головы. Гусь величественно стоял у двери, а за ним мосье Пертубачио, подавленный своим горем.
— Какого тебе парнишку? — откликнулась из запечья Леканида.
— А того самого… Ермошкой звать.
— Тут где-нибудь спит, — сонно ответила Леканида, зажигая сальную свечу. — Ужо вот я посвечу…
Розыски начались при колебавшемся свете сальной свечи. Леканида обошла все нары — Ермошки нигде не было. Было осмотрено помещение под нарами — тоже.
— Куда бы ему деться? — удивлялась Леканида, стараясь не смотреть на беспомощно распростертые мужицкие тела. — Да вам-то на что его?
— Уж это наше дело, — строго ответил Гусь. — Ну-ка, краля, посвети на печь…
— Осип там спит, шорник… Неможется ему, объяснила Леканида, шагая к печи. — К ужину только прибег Ермошка-то, наголодался за день, как пес, а потом свернулся — только его и видела.
