Старики не запомнят

Старички качали головами и решали, что в конце концов все это грешно и только.

— Я еще помню, как пшеничка по двугривенному была, — вспоминал Иван Герасимович. — И то жаловались, что дорого. А нынче шесть гривенок пудик… Тоже вот крупы разные, овес — ни к чему приступу нету. Прежде старики жаловались, что житья нет от дороговизны, а пожили бы теперь. Ладан, и тот вздорожал… Похороны-то во что обойдутся?

Но всего удивительнее оказывались нынешние люди.

— Голову нашего, Ивана Павлыча, я помню, когда еще он с ребятами на улице в бабки играл…

— А я ему уши дирал за озорство.

— Да… А теперь, поди-ка, и рукой не достанешь. И семья была небогатая, а вылез в люди. Встретишься на улице, а он и не узнает… Распыхался из ничего.

Стариковские мысли выплывали, как талая вода, которая образует ржавые наледи. Все чувствовали, хотя и смутно, что наступает что-то новое, люди будут жить уже совсем по-новому. Наступал конец старины. Что держалось отцами и дедами, точно провалилось. И как ловко орудуют нынешние-то молодые. Еще материно молоко не обсохло на губах, а уж он расширился.

— Твой-то Тихон Иваныч далеко пойдет, — говорили старики Ивану Герасимовичу. — Хватка у него мертвая, как у хорошего волка… И при этом великая жадность на все. Все ему мало… Недавно что он сказал одному старичку: «Потуда, грит, и купец, пока в ем эта жадность…» Ей-богу!.. И раньше это случалось, только не говорили всего своими словами. Случалось и не без греха, а только каждый про себя грех-то свой знал… А тут: на, смотрите все, каков я есть человек.

Судачившие старички напрасно старались припомнить, чтобы в их время было что-нибудь подобное. Бывали, конечно, разные случаи, а только то, да не то. А тут еще пошли слухи о железной дороге, которая должна была пройти как раз через Казачинск. Это уж выходило совсем несообразно ни с чем.

— И для чего нам эта самая чугунка? — роптали старички. — Слава богу, жили без чугунки не хуже друпгх…

— Сказывают, эта самая чугунка все как метлой подметет: и сальце, и маслице, и шерстку, и сметанку, и главное — весь хлебушко слопает.

— Уж это известно… И в газетах все давно описано. Отец протопоп рассказывал…

— А молодые-то радуются, по глупости, конечно. Тот же Тихон Иваныч вот как нагреет руки около этой самой чугунки. У него ушки на макушке… Подряды какие-то затевает, потом проезжающие номерки хочет строить, потом в городские головы метит попасть…

— От него сбудется. Увертлив уродился…

— Вот таким-то все это наруку. Хлебом не корми…

Иван Герасимович сначала судачил вместе с другими стариками, а потом вдруг замолчал. Все говорят, а он сидит и молчит.

— Иван Герасимович, да скажи что-нибудь? — уговаривали его старые приятели. — О чем раздумался-то? Вот твой-то Тихон Иваныч, сказывают, несостоятельность хочет устроить и нарочно к адвокату ездил, который этими самыми делами занимается. «Пожалуйте на чашку чаю», — и конец тому делу. За рублик-то и получай любую половинку, а то и поменьше… Нынче это даже весьма просто. Всякий желает капитал нажить…

Иван Герасимович продолжал молчать и только загадочно улыбнулся. Всем сделалось ясно, что старичку что-то вступило в голову, и его оставили в покое.

Они были правы. У Ивана Герасимовича, действительно, явились свои мысли. Он даже по ночам не спал и все думал.

— Нет, довольно!.. — повторял он, споря с каким-то неизвестным противником. — Одним словом, будет… И железную дорогу хочешь слопать, и шубу выворотить, и городским головой быть, — нет, брат, шалишь!.. Мы еще укоротим тебя, добра молодца, и в оглобли заведем и хвост куфтой подвяжем в лучшем виде. Силов моих больше не стало терпеть… Стой, Тихон Иваныч, и не моги дышать!

В один прекрасный день, надев праздничный длиннополый сюртук и замотав по старинной моде шею черной атласной косынкой, Иван Герасимович отправился к сыну, в каменный дом, где уже не бывал давненько.

— Ах, тятенька, в кои-то веки собрались, — запел Тихон, делая сладкое лицо. — И при всей форме…

— Дело есть… надо поговорить с тобой… — довольно сурово ответил старик. — Да… Хочу тебя уничтожить. — и весь тут сказ. Будет мне дурака валять и добрых людей смешить. Все мое, а ты как знаешь…

— То есть как ваше, тятенька?

— Не о чем нам с тобой разговоры разговаривать. Сказано: все мое. Выезжай из дому, одним словом…

— Помилуйте, тятенька, да ведь вы же своими руками при собственной живности передали мне все по форме. Я и держу-то вас в сарайной только по милости… ей-богу-с! Спросите кого угодно…

Иван Герасимович ничего не отвечал, а только повернулся и ушел.

Потом он побывал и у заседателя, и у протопопа, и у исправника и везде объявил о своем намерении опять вступить в дела, а сына Тихона прогнать. Старику показалось, что его слушают будто не так, как следует, и во всем соглашаются, как с маленьким ребенком.

— Да, да… — шамкал старичок протопоп. — Оно, конечно, хотя во всяком случае, несмотря на сие…

Исполнив все, как следовало, Иван Герасимович вернулся к себе в сарайную совершенно успокоенный. Вечером он сидел за самоваром и с особенным удовольствием попивал чай с малиновым вареньем. Именно в этот блаженный момент раздался осторожный стук, и в дверях показалась голова Тихона.

— Тятенька, можно к вам?

Не дожидаясь позволения, в комнату вошли о. протопоп, исправник, заседатель и старичок доктор. Они поздоровались и чинно уселись по местам. Тихон остался у дверей, точно боялся, что отец убежит.

После некоторых пустых разговоров доктор надел золотые очки и проговорил деловым тоном:

— Ну-ка, ангел мой, Иван Герасимыч, покажи язык.

В первую минуту Иван Герасимович совершенно растерялся, а потом сразу все понял. У него мороз пробежал по спине. Старик забормотал что-то совсем несвязное, а гости переглянулись между собой.

Через месяц Иван Герасимович был объявлен страдающим старческим слабоумием. Тихон пришел к нему в сарайную, погрозил пальцем и проговорил:

— Теперь уж вам, тятенька, полагается одна постная пища… да-с. Для души даже весьма пользительно. Мы еще вот двух таких же старичков устроили.

1891