вся вода, и Грачева здесь костили самыми последними словами.
— Где тебя черти носят?
— Ты бы посмотрел, как тетя Даша работала! Никогда не опаздывала.
А кто-то добавил с усмешкой:
— Ха! Ему до тети Даши, как студенту до профессора...
Был самый накал жатвы, и Грачев понимал этих людей. Но он не мог смириться с тем, что ругают именно его, сержанта запаса. Да и виноват ли он, что в радиаторах так рано выкипела вода? Видимо, нужно время, чтобы познать какой-то неписаный график и привыкнуть к нему.
Но люди не хотели ничего знать. Они отдыхали по три часа в сутки и требовали, чтобы другие работали так же, как они. И постоянно вспоминали о тете Даше, этой «доброй, безотказной душе».
На третий день Грачев уже знал, что она не только возила воду, но и была как бы вроде агитатора.
Например, пока агрегат заправлялся водой, тетя Даша спрашивала:
— Филиппыч, а Филиппыч, сколько вчера скосил?
— Тринадцать и семь десятых гектара, Евдокия Павловна.
— Маловато, Филиппыч... До обязательства не дотянул. Что же ты?
Филиппыч, тот самый сивый от пыли мужик, который корил Грачева за расплесканную воду, начинал оправдываться, а тетя Даша уже ехала к следующему агрегату и опять спрашивала:
— Петро, сколько вчера накосил?
— Двенадцать с половиной гектаров, а что?
— Филиппыч тебя обогнал, у него тринадцать и семь десятых. Подтянуться надо.
И ехала дальше и находила что сказать каждому: сообщить какую-нибудь новость, передать любовную записочку, обронить ласковое слово.
Такой была тетя Даша. А на сержанта запаса Юрия Грачева через несколько дней появилась в бригадной «Колючке» карикатура. Он был нарисован в хромовых сапогах, выглаженных галифе, в заломленной набекрень фуражке, с папиросой в зубах — этаким щеголем, облокотившимся в картинной позе на водовозку. Под карикатурой шли строчки:
«Колючку» вывесили поздним вечером, когда молодежь собиралась около вагончиков потанцевать под баян. Все столпились около газеты, кто-то засмеялся, кто-то вслух прочитал куплет. У Грачева к лицу прихлынула кровь. Еще никогда с ним не расправлялись так жестоко! А главное — глупо и несмешно. И не курит он, и галифе у него не такие уж глаженые, и ни разу он не простаивал у водовозки в этакой картинной позе. Чепуха все это!
Грачев резко повернулся и выбрался из толпы. И тут чуть не столкнулся с Павлом Матвеевичем. По случаю вечернего времени он надел старую казачью фуражку и военный китель. В молчании они отошли к току. Позади уже заиграл баян, зашаркали ноги.
— Обидно? — заговорил Павел Матвеевич. — Понимаю, что обидно... — Он помолчал немного и продолжал, удивляя Грачева правотой своих слов: — Эго только в кино показывают, что демобилизованному воину и море по колено, что, дескать, и в мирной жизни он сразу становится героем и все такое прочее. Нет, брат, я знаю, сам на своей гвардейской шкуре испытал. Военный человек привык жить по одной струнке, а тут — совсем другая. Тут на ранги и знания не больно смотрят...
С танцевальной площадки донесся заливистый смгх Синицы. Грачев прислушался. А Павел Матвеевич продолжал внушать Грачеву, что он не должен обижаться на критику, а обязан приноравливаться, привыкать к своей новой службе и нести ее исправно, потому что воде в этой степи цены нет.
— А главное, брось гордыню, живи как все, — заключил дед.
Грачев удивился, как это он выслушивает обидное для него внушение. Может быть, потому, что выговаривал ему старый служака, бывший доваторец? Он хотел спросить, почему уволилась тетя Даша и где она сейчас, но к ним вдруг подлетела Синица.
— Юр, пошли танцевать!—-сказала она и потянула за руку.
Она впервые назвала его не водовозом, а по имени, и Грачев даже растерялся немного, стал упираться и удивился этому еще больше: никогда раньше он не испытывал смущения перед девушками. И только для того, чтобы никто из окружающих не посчитал его сейчас трусом и нелюдимом, он поглубже нахлобучил фуражку и под одобрительное покрякивание Павла Матвеевича отправился вслед за Синицей.
— Да плюнь ты на это!—хохотнула Синица, перехватив его взгляд, брошенный на «Колючку». — Подумаешь, про меня тоже писали, — добавила она с необычайной доверчивостью.
4
И все же Грачев не мог забыть обиды. На второй день утром он пролежал с полчаса с открытыми глазами. Мысли о границе и своей судьбе одна за другой лезли в голову, взвинчивая его. Дело было даже не в карикатуре, а во всем, что творилось с ним в эти дни. «Где же вы теперь, друзья однополчане?» — грустно подумал он, потом встал, молча запряг лошадей, молча отъехал от кухни.
Неподалеку от колодца его догнала пустая полуторка. Из кабины выскочил Нурпеис Ибраев, подбежал к нему, стиснул в своих ручищах. Оказывается, он только вчера, заехав домой, узнал о телеграмме и вот прямо с элеватора, отвезя зерно, завернул сюда. Ой, как хорошо, что они встретились! Глаза у Нурпеиса блестели, белые зубы так и сийли улыбкой.
— Садись в машину! Поедем ко мне, гостем будешь.
В первую минуту Грачеву хотелось плюнуть на все, пересесть в машину и укатить к Нурпеису. Но тут же его охватило раздражение при виде счастливой, самодовольной физиономии друга, которому все трын- трава. И Грачев коротко сказал:
— Не поеду.
— Почему? — насторожился Нурпеис.
— Зачем ты меня заманил сюда? — напрямик спросил его Грачев.
— А что?
— Что, что!.. Расписывал целинную героику, а тут... — Грачев кивнул на понуро стоящих кляч.
— Вот ты о чем, — негромко проговорил Ибраев. — Так это ж я директору тебя предложил...
Грачев скрипнул зубами:
— Ты?!
— Конечно! Повозишь, пока жатва, потом на курсы поступишь, шофером станешь. Вот как я...
— Ну, знаешь!.. — перебил его Грачев. — Удружил называется. Трепло!
Они поругались — жестоко, зло, впервые за все годы дружбы. Тут и возникло у Грачева решение, которое медленно назревало в его душе с первого дня появления в бригаде и которое он скрывал даже от самого себя.
— Уеду я отсюда!
— Ну и проваливай! — неожиданно заявил Ибраев.— Хочешь, я тебе и билет на поезд куплю?
Грачев молча вытащил деньги, отсчитал несколько бумажек, протянул Ибраеву.
— Ты серьезно? — тихо спросил Нурпеис.
— Так точно!
