двоих, но они не были русскими.
Хайнц многого не знал. Он не знал, какое у него было выражение лица на пляже в Травемюнде. Выражение, которое Лора не поняла. Но что оно обозначало, он знал. Хайнц хотел позвонить отцу.
То, что он почувствовал, сидя напротив шезлонга номер 215, потрясло его. Это даже не была мысль. Когда Лора рассказала о молодом немце, его образ вдруг слился с отцом. Это не мог быть отец. Он и офицером не был. Хайнц не знал даже, где он воевал. То, что Хайнца пронзило, не было мыслью. Это было ощущение: там, на фронте, можно было остаться людьми.
Хайнц вдруг ясно представил, как его отец, лёжа в окопе, стрелял вперёд, как многие из его пуль долетали до цели. Может быть, именно он убил сына или мужа этой русской женщины. Но дотронуться хотя бы до волоса её самой или её детей было для него немыслимо. Его отец мог и там остаться человеком. Там были карательные войска. Те ответили за своё.
Хайнц никогда не признавался себе в этом. Он не позволял себе никогда додумать эту мысль до конца. Но кажется, что с самого детства, с тех пор, как узнал о недавнем прошлом своей Германии, Хайнц хотел этого: поверить, что отец мог и там, на фронте, остаться человеком. Ведь Хайнц был его сыном. Чьим сыном он был?
Он стеснялся отца с раннего детства: у того не было ноги. Вначале была просто деревяшка, а потом её сменил протез. Впрочем, когда Хайнц был совсем маленьким, он даже гордился деревянной ногой отца: как у настоящего пирата! Но потом кто-то из мальчишек высмеял его и рассказал о войне.
Однако до некоторого времени стеснялся Хайнц только ноги. О войне по-настоящему он узнал позже. Тогда у него появилась раздвоенность. Он смотрел фильмы, где врагами, которых убивали - и это было хорошим концом кино, - были немцы. Такие, как его отец. Отцов побеждали, убивали. И это было хорошим концом фильма! Как мог он - десятилетним мальчиком - принять такое и не возненавидеть его, всё ещё носившего солдатскую фуражку, вспоминавшего с другом Юргеном фронтовые байки? Как он мог его понять?
Позже он не мог простить отцу, что на него косились во Франции и Бельгии, когда он говорил по- немецки. В юности восприятие несправедливости так остро! Он ведь ничего никому не сделал! Хайнц не мог простить отцу, как плакал от злости и беспомощности его друг Манфред, когда в кемпинге под Страсбургом какой-то старый хромой француз спросил у молодого: 'Что надо этим бошам?' Ребята не поняли, а Бетина, подруга его будущей жены, перевела.
С годами чувство обиды притупилось. Да и за границей он стал вращаться совсем в другом кругу. Время сделало своё, для молодого поколения война перестала быть темой. Но домой Хайнц Эверс не вернулся. И думал, что не вернётся никогда. До Травемюнде. Теперь ему захотелось домой. Он решил позвонить. В пятницу вечером, посадив Лору на поезд, он поехал к себе и позвонил. Ответил отец. Похоже, он сидел у телефона.
- Здравствуй, отец. Это Хайнц. Как ты себя чувствуешь, как нога? - почти скороговоркой произнёс Хайнц.
- Деревянная - хорошо, - пошутил старый Эверс, - ты забыл что-нибудь? Мать мне ничего не говорила. Её нет сейчас.
Хайнц не знал, что сказать. Он молчал, слушая сердце в горле.
- Это ты, Эрнст? Я не узнал твой голос, ты охрип после вчерашнего? Надеюсь, дочка моя тебя не ругала вечером? Что ты молчишь? Алло!
- Отец, это я, Хайнц.
- Хайнц? - отец помолчал. - Это ты, сынок?
- Да. Это я. Как ты поживаешь, как мама?
- Сыночек. Хайнц. Это ты?
- Как ты поживаешь? Как мама?
- Берта, это Хайнц. Её нет дома. Боже мой, её нет дома. Мальчик мой! Может быть, ты теперь приедешь? Мамы нет дома. Ты позвонил, а её нет дома. Хайнц позвонил. Берта. Берта.
- Отец, - Хайнц не мог говорить. Он не мог слышать причитания старика. Они замолчали оба. Иногда только в трубке раздавалось его имя. Оборвать разговор тоже не было сил. Потом Хайнц сказал:
- Я сейчас приеду. Я буду через час. Постарайся предупредить маму. Я не хочу делать сюрприз.
Он молча плакал, сцепив зубы. В темноте. Потом поехал в Кальтенкирхен. И пробыл там до конца воскресенья.
31
Его назвали в честь старшего брата Юргена, красавчика Хайнца. Юрген, друг отца, тоже умер в прошлом году. А Хайнц упокоился ещё на Украине. Ему оторвало голову, когда они переправлялись через Донец. Маленькая в том месте речушка. А во время переправы показалась с Эльбу на Бланкенезе. Потом смеялись, какая уж там Эльба. Кто остался живой, смеялся. Там не так уж много погибло. Бывали и похуже дни. Но красавчику Хайнцу не повезло там, у Донца. Голову так и снесло. А никого, кто был рядом, даже не поцарапало. Такое бывало редко. Повезло.
- Скоро увижусь с ним, - пошутил отец. - Спрошу, как оно без головы-то. Без ноги всё-таки сподручней. Хе-хе. Красавчик он был. Мать твоя его любила. Я б и не женился на тебе, Берта, если б...
- Если б тебе тогда голову оторвало, то, конечно, не женился, - ворчливо ответила мать, нежно гладя руку старика.
- Я его опознал. Хоть и без головы, я его сразу опознал. Все его шрамы на руках я знал. Правую руку он разбил, когда мы с ним подрались за коровником у старой Августы, ты её не застал. Она умерла в войну. И коровник сгорел. Подрались мы с Хайнцем. Не помню из-за чего. Давно это было. Он крепче меня был, да промахнулся, в дерево попал. Я юркий был. Юркий я был, быстрый. Только ногу там оставил. Голову принёс... Вот и дождались мы, Берта, сыночка. Приехал наш Хайнц. Вернулся. Неужто кончилась война?
