...Я пишу эти строки, пользуясь утренними лучами солнца, пробившимися сквозь решетчатое окно в моей новой обители. За эти пятнадцать дней и ночей я должен решить: идти ли мне на хоккей?
Ужасный ребенок
В воскресенье мы бежали с женой под холодным дождем мимо дома Витьки Кошелева, моего сослуживца. Хороший товарищ, семьянин, член товарищеского суда. Правда, строговат, я бы даже сказал, несколько аскетичен.
— Давай зайдем, — предложил я подруге жизни, — погреемся. Конечно, насчет «маленькой» у него ни-ни, сухой закон, но чайком горячим побалуемся. Зайдем! Вот обрадуется... Он тут недавно даже с обидой какой-то говорил, журил нас: «Что же вы, чучелы, не заглянете, игнорируете товарища... Нехорошо это, не по-общественному...»
— Неудобно, — стуча зубами от холода, кокетничала жена, — нагрянуть этак экспромтом, не позвонив. Посмотри, у меня нос не посинел?
— Как стиральный порошок, — проскрежетал я, отбивая «ча-ча-ча» на тротуаре. — Бежим. Нагрянем к Кошелеву.
Через несколько минут мы стучали и звонили в дверь Витькиной квартиры.
— Кто там? — тоненько спросили из-за двери.
— Откройте! — сказал я. — Это друзья Виктора Кошелева.
— Подождите, — отозвался голосок, — я табурет принесу, а то не достаю.
После долгой возни, шебуршания и лязга дверь отворилась. Потирая ногу, на табурете стоял мальчик лет шести.
— Ну, здравствуй, — сказали мы. — Как тебя зовут?
— Саша, — буркнул мальчик. — Здоровеньки булы. Пузырек принесли?
— С ментоловыми капельками? — сюсюкнула жена.
— Ага, с каплями молочка от бешеной коровки, — сказал мальчик, унося табурет на кухню.
Несколько шокированные, мы вошли в комнату и сели на тахте. Тут же появился Саша. Он нес тарелочку с огурцами.
— Вот, — сказал Саша, — выпьем на нервной почве.
— Как? — опешил я. — Как это на нервной почве?
— Не знаю, — ответил Саша. — А можно еще на базе технического прогресса.
— Скажи-ка, — растерялись мы, — ты сказал «на базе»?
— Угу. — Он кивнул. — Это когда самогон два раза пропускают через аппарат новой конструкции. Получается отличный первач. — Саша щелкнул себя по горлу тонким указательным пальцем. — Вы посидите, а я пока в солдатики поиграю.
— Давай, давай, — приободрился я. — В солдатики — это очень хорошо...
Мы немного отходили от холода, туманчик в наших головах мало-помалу рассеивался. Саша что-то передвигал на маленьком столике, бормоча под нос. Я прислушался.
— Не ходи одна, — произнес Саша громче, — а ходи с провожатой... Раз, два, три. Как же ты ходишь, сучья лапа? С трефей надо ходить, с трефей!
Привстав, я увидел на столике трех оловянных пехотинцев, стоявших навытяжку перед кучками замызганных игральных карт.
— Ты никак пасьянс раскладываешь? — изумилась жена, — Где же ты научился?
— Без двух, — продолжало дитя, увлеченное игрой. — Иван Егорыч, ты играешь, старина, как совершенный сапожник. Да-с. И фунт прованского масла!
Мы снова похолодели. Посовещавшись шепотом, мы решили позвонить другим знакомым, жившим неподалеку, и посидеть у них.
— А на кладбище все спокойненько, — запел Саша, раскладывая карты, — от общественности вдалеке... Все культурненько, все пристойненько...
Я вздрогнул и, оглядываясь, набрал номер.
— Привет, — сдавленным голосом сказал я. — Это Дмитрин говорит. Можно к тебе зайти?
— И закусочка на бугорке! — пронзительно закричало дитя. — А я знаю, кем вы работаете. Вы Дмитрин, да? Вы самый первый на работе, да?
— Ну, — я положил трубку, радуясь такому обороту разговора, — наверное, не первый, но...
— Первый, первый, первый! Дмитрин — первый аферист в управлении...
Мы опрометью выбежали в переднюю.
— Давить надо таких, как Дмитрин! — донеслось из комнаты. — Заходите вечерком — дрызнем, дерябнем!
Мы неслись по лестнице, а из квартиры еще слышалось:
— По маленькой, по маленькой, чем поят лошадей...
В подъезде мы чуть не сбили с ног Кошелева-старшего. Сашин папа расставил широко руки со свертками и бутылями и пошел на нас врукопашную, но вдруг остановился, спрятал покупки за спину и сладко сказал:
— Друзья! Ко мне? Благодарю, благодарю. А я вот только с семинара, с лекции в университете культуры. Шел и все думал: вот бы Дмитрины на огонек завернули. Но куда же вы?! А? Зайдем. Чайку выпьем. Или партию в шахматы, а? В лото можно...
Я хотел дать ему по зубам, но воздержался. Как-никак общественник, член товарищеского суда. И суров, суров, каналья...
Плевое дело
Ухаживая за своей будущей женой, я поклялся построить ей замок... Он оказался воздушным: из стен дуло, все трубы текли, а потолок дал трещину глубиной с ущелье Аламасов.
— Н-да, братцы, — сказал, танцуя в одних носках на нашем новоселье, мой давний друг, тогда еще совсем молодой Вик Ховрин. — Паркетик ваш отциклевать бы не мешало...
Вик тут же дал слово хоть завтра лично заняться циклевкой, но просил подождать, покуда съездит в Кушку за каракулевыми шкурками для Мелконяна. Шкурки обещал достать его старинный знакомый. Увы, знакомый отбыл из Кушки как раз перед приездом Ховрина. Тогда Вик подался на якутские прииски, где Алик Кошкодаенко сулил ему златые горы, а когда вернулся, срочно стал подыскивать для себя хотя бы какую-нибудь работенку...
— Для меня это пара пустяков, — сказал я Вику в Доме драмработников. — Можешь считать, что с завтрашнего дня ты режиссер творческого объединения «Око».
— Шикарно, — сказал Вик и погладил косы моей дочери. — Сколько тебе лет, киска?
— Семь, — буркнуло дитя, исподлобья рассматривая нафталинные блестки на дедморозовской шубе Ховрина. — Борода настоящая?
— Конечно. — Вик похлопал огромными рукавицами и закричал: — Дети, дети, встаньте в круг, встаньте в круг!..
Позже мы с ним пили сок в буфете ресторана «Кракатао». Вик очень сдал, но бодрился и еще бросал взгляды на молоденькую барменшу. Под ее ресницами реяло северное сияние.
— Нимфа, — пробормотал Вик, стряхивая апельсиновые капли со своей старенькой швейцарской ливреи. — Таким хорошо говорить, что можешь помочь сняться в кино... Кстати, как твоя дочь? Я помню,
