стремясь выпестовать молодого автора, начинают дописывать, «дотягивать» его слабые произведения вместо того, чтобы помочь начинающему понять, в чем слабость его творений. Если автор не дает себе труда исправить недостатки самостоятельно, а с удовольствием принимает в подарок чужие строчки, мысли и образы, то он ничему не научится и повторит свои ошибки. Если же начинающий литератор вам заявляет, что ему легче написать новое произведение, чем исправлять уже написанное, то знайте, что он безнадежен, писателя-профессионала из него не выйдет.
Сколько мы знаем одаренных художников, которые пишут посредственные пейзажи или натюрморты, в то время как пафос их дарования — в сатирическом жанре! Как часто артист, обладая острокомедийным талантом, мнит себя на сцене героем-любовником. Один из любимейших и прославленных актеров, будучи юношей, пришел в Московский Художественный театр держать экзамен.
Он читал, конечно, то, что ему казалось наиболее выигрышным, героическое стихотворение «Человек», начинавшееся следующими строками:
Представьте эти стихи, полные ложного пафоса, в исполнении… Михаила Михайловича Яншина, ибо речь идет именно о нем. Явное несоответствие характера произведения и данных исполнителя было настолько разительным, что экзаменаторы во главе с Лужским дружно засмеялись и попросили Яншина прочитать лучше басню Крылова. Она-то и помогла увидеть яркое комедийное дарование этого актера «божьей милостью». Все это имеет прямое отношение к автору этих строк. В двадцать лет я писал стихи для взрослых — довольно посредственные стихи. Одни были немного лучше, другие — немного хуже. Они публиковались в газетах и журналах, но все это был, так сказать, поэтический «середняк».
На моем молодом литературном пути было много памятных встреч и знакомств, жизнь щедро одарила меня дружбой с людьми незаурядными. Многим из них я обязан на всю жизнь.
Он был душевно щедр и скромен, добр и отзывчив, резок и принципиален в своих суждениях даже тогда, когда в чем-либо ошибался. Он любил читать вслух стихи, петь протяжные русские песни, бродить с ружьем по лесам и болотам, общаться с друзьями. Он умел спорить и полемизировать, защищать то, что ему нравилось, и нападать на то, что было противно его натуре.
Он был демократичен в самом прямом смысле этого слова, и его обаяние покоряло собеседника раз и навсегда.
Таким я знал Александра Фадеева на протяжении двадцати пяти лет. Мне было двадцать три года, когда я, почитатель его «Разгрома», опубликовал в «Огоньке» стихотворение, посвященное А.Фадееву. Он заподозрил начинающего поэта в желании польстить ему, одному из руководителей Союза писателей. Увидев автора, он прямо так и сказал ему это, глядя в глаза. Но автор незрелых виршей написал эти стихи вполне искренне, и он поверил ему. И сменил гнев на милость, сказав при этом, что «стишки-то все-таки не ахти!».
Так состоялось наше знакомство.
Мои первые стихи для детей сразу обратили на себя его внимание. Он заинтересовался ими, взял на себя негласное шефство над молодым детским писателем и в 1938 году выступил в «Правде» со статьей «Стихи С.Михалкова», в которой с большой убежденностью поддержал мои опыты в новом для меня жанре поэзии для детей.
С начинающим литератором, в которого он верил, Фадеев говорил всегда как равный с равным. Его разговор носил часто нелицеприятный характер, но он никогда не разочаровывал собеседника, а, наоборот, окрылял. И если уж он хвалил, то похвала его была стопроцентно надежной. Его тонкий вкус художника, политическое классовое чутье бойца и поэтические привязанности давали право так думать.
Мы часто бывали на охоте. Ездили обычно одной и той же компанией: художник, актер, доктор и еще один-два человека из близких знакомых. Это были незабываемые поездки! Фадеев полностью отключался от городской сумятицы с ее нескончаемыми совещаниями и заседаниями. Он растворялся в природе, и не было веселее его собеседника за чайным столом в натопленной избе, когда наступает традиционная минута охотничьих рассказов, забористых шуток и непосредственных воспоминаний. Фадеев умел слушать других, и его искренний заливистый смех был достойной наградой тому, кто, в свою очередь, сумел занять компанию своей «байкой».
На охоте можно было говорить с Фадеевым о чем угодно, только не о делах. В таких случаях он мрачнел, отвечал неохотно и, наконец, мог даже оборвать собеседника на полуслове. Может быть, поэтому он и ездил на природу чаще всего с людьми «нелитературного цеха».
О его принципиальности можно было судить хотя бы по такому факту, имеющему прямое отношение к автору этих строк.
В 1949 году на сцене Большого театра Союза ССР с успехом шла комическая опера Б.Сметаны «Проданная невеста». Спектакль был выдвинут на соискание Государственной премии, и в числе коллектива участников и создателей спектакля стояла и моя фамилия как автора русского текста. На одном из решающих заседаний Комитета по Государственным премиям (членом которого был и я) по предложению А.А.Фадеева, являвшегося председателем комитета, моя кандидатура была снята с голосования.
После заседания Фадеев как ни в чем не бывало пригласил меня пообедать. Мы сидели у него дома вдвоем за обеденным столом, и я, естественно, не удержался, чтобы не вернуться к интересующему меня вопросу. Ведь ни у кого, кроме Фадеева, не было сомнения в том, что я, как автор русского текста «Проданной невесты», наряду с балетмейстером и художником спектакля, режиссером и исполнителями могу считаться полноправным кандидатом на соискание высокой награды.
— И не думай! — сказал простодушно Фадеев, когда я изложил ему мои «веские доводы». — Ты можешь писать оригинальные произведения, а этот твой текст, может быть, сам по себе и хорош, да не самостоятелен! За эту работу премии тебе не полагается, и ты ее не получишь! Это я тебе говорю! Да, да! Вот так! Пиши больше для детей!..
Спектакль получил Государственную премию. В списке удостоенных звания лауреата я себя не искал. Но Фадеева полюбил и зауважал еще больше. Он был не из тех, кто мог «порадеть родному человечку», поступясь своими принципами.
Саша, как мы привыкли называть Фадеева в своей среде, являл собою образец писателя-коммуниста, всем своим существом влияющего на развитие литературных процессов, отдающего все свои силы и помыслы делу служения Коммунистической партии и своему народу…
Я познакомился с ним в середине тридцатых годов.
Пионерский отдел Московского городского комитета комсомола предложил мне принять участие в конкурсе на пионерскую песню. С комсомольской путевкой в кармане я выехал в один из пионерских лагерей Подмосковья, где прожил с ребятами около месяца. Вместе с ними ходил в походы, купался, удил рыбу, зажигал пионерские костры.
По возвращении я написал несколько песен («Песню о Павлике Морозове», «Песню о пионере Мите Гордиенко», «Песню о пионерском барабане») и совершенно неожиданно для себя несколько веселых стихов для детей, которые снес «на пробу» в редакцию журнала «Пионер». Редактором журнала был талантливый писатель и журналист, один из неутомимых организаторов детской литературы (он погиб на фронте в первые же месяцы войны) — Борис Ивантер.
Мои стихи «Три гражданина» Ивантеру понравились, и они появились на страницах журнала. Успех меня окрылил. Теперь я дерзнул сочинить целую поэму для ребят. Это был первый вариант «Дяди Степы».
Прочитав поэму, Ивантер мне сказал:
— Ну вот! Теперь вы начали всерьез писать для детей. Надо бы вас познакомить с Маршаком.
Маршак жил в Ленинграде. И вот редакция «Пионера» командирует меня с рукописью «Дяди Степы»
