Жажда свободы

Нделе Мокосо Жажда свободы

Самсон Нгомба, заключенный № 2986600, находился под строгим надзором, так как его сокамерники единодушно утверждали, что он спятил. Ни с того ни с сего он закатывался до слез истерическим смехом, а порой часами сидел неподвижно, погруженный в свои мысли.

Тюремная администрация, естественно, встревожилась, ибо Нгомба был у нее на хорошем счету — тихий, послушный, короче, благонадежный заключенный.

Иногда на него находило — тогда Нгомба забирался на импровизированную трибуну и изображал политического лидера:

— Братья, я взываю к вам! Я выступаю за единство, правду и демократию. В единстве мы выстоим, поодиночке — пропадем!

Таким накатанным вступительным словом, сопровождавшимся одобрительными возгласами: «Правильно! Давай, валяй дальше!» — он всегда начинал свою пламенную речь, над которой потешалась вся камера. По мере того как он входил в раж, становилось ясным, что Нгомба уже успел где-то хорошенько ознакомиться с основными статьями конституции.

— Наша страна будет великой! Наш народ станет гордостью Африки и всего мира, — гремел оратор, потрясая в воздухе кулаком. — Во имя этой благородной цели мы будем неустанно бороться против племенного строя и всех политических раздоров. Мы будем сражаться за установление солидарности и братства между гражданами Камеруна!

Оглушительные аплодисменты сотрясали стены. Ему скандировали:

— Молодец! Браво!

И Нгомба с восторгом затягивал песню, которую он называл песней Свободы. По его словам, она принадлежала перу известного политического деятеля в Нигерии, блаженной памяти Мази Мбону Оджике по прозвищу «Король Бойкота». Нгомба запевал:

Свобода для всех, свобода для меня,
Пусть всюду царит свобода!..

Хор дружно подхватывал:

Свобода, свобода,
Пусть всюду царит свобода!

Выступления Нгомбы весьма развлекали местное общество и разряжали столь обычную в тюрьме напряженную атмосферу. В конце концов его «братья» сошлись во мнении, что в словах Нгомбы, пожалуй, есть резон. Его жалели, ему сочувствовали! Но он был, как и все они — воры, убийцы, террористы, — врагом общества.

Нгомбу приговорили к двадцати годам тюремного заключения за растрату государственных денег — почти миллиона франков. Он тяжко горевал, вспоминая те печальные обстоятельства, что привели к роковым для него последствиям. Как и водится, самый закадычный дружок обвел его вокруг пальца. Ах, Моника и Марильза, две отличные девчонки, с которыми он так чудесно проводил время! Его поездки в Дуалу в свободные дни! Крупные слезы градом катились по изможденным щекам, когда он мысленно возвращался в прошлое и видел себя на скамье подсудимых. А эта душераздирающая сцена перед зданием суда! Фараоны уводят его, и взволнованная толпа цепенеет в гробовом молчании.

Ох, до чего же он был зол на себя! Его сердце разрывалось на части при мысли о незащищенности молоденькой жены, оставленной на произвол судьбы. Он терзался от ревности, представляя ее в объятиях другого. Двадцать лет — долгий срок! Будет ли она ему верна? Он всячески гнал от себя эти мучительные сомнения, и лишь надежда на скорую амнистию по случаю десятой годовщины независимости Камеруна исцеляла его израненную душу.

Тюремный врач во время еженедельного обхода уделил Нгомбе целых двадцать минут, но не нашел ничего серьезного. Нгомба доверительно поведал доктору Стюарту, что совершенно ясно видел во сне, как президент республики подписывает указ об его помиловании. Он клятвенно заверял, что по радио Яунде вскоре передадут сообщение, содержащее текст указа, и его имя будет стоять первым в списке. Он неустанно цитировал Декларацию прав человека.

Доктор Стюарт внимательно выслушал тираду своего пациента, одобрительно кивая головой и проявляя явный интерес к собеседнику. Его диагноз был кратким: «Временное помрачение рассудка. Это пройдет».

Приближалось первое января 1970 года, и по поведению Нгомбы все поняли, что он по-прежнему одержим навязчивым желанием обрести свободу, — узник стал считать дни до предполагаемого освобождения. Он не находил себе места и раздражался по малейшему поводу.

Накануне у него произошла стычка с надзирателем. Нгомба заявил, что ноги его здесь никогда не будет.

— Не дури, — усмехнулся надзиратель, — вот увидишь, не пройдет и года, как ты снова тут окажешься. Ты — вор, а вор — всегда вор, и ничего больше.

— Нет, я не вор! — возмутился Нгомба. — Я случайно влип в историю, и меня «подставили».

— Как ты думаешь, сколько раз я слышал подобное в этих стенах? — Надзиратель расхохотался. — Слишком много раз, старина, и у всех одна и та же песенка: я тут ни при чем, влип случайно, меня «подставили»! Желаю тебе удачи, и дай бог, чтобы твоя мечта об амнистии сбылась.

Как жестоко со стороны надзирателя говорить ему такое! Нгомба тяжело вздохнул и принялся за работу, но лицо его сразу осунулось и помрачнело. Теперь-то он знал, что тюрьма — отнюдь не самое лучшее место на свете, и твердо решил не впутываться более ни в какие темные делишки. О чем только не передумано было им за эти бесконечные дни и ночи, но главное не давало покоя: до первого января 1970 года оставалась всего неделя и — никаких новостей!

— Когда же наконец я выберусь из этой дыры? — спросил он надзирателя на следующее утро.

— Тебе еще предстоит долгий путь на свободу, дружище. Лучше выбрось из головы пустые бредни, — добавил он насмешливо.

— Почему вы мне не верите? — взорвался Нгомба. — Я же видел все это во сне. И вы не имеете права держать меня здесь! — Его голос перешел на пронзительный визг. Тюремщик оторопело уставился на заключенного. Столь бурная вспышка была ничем не вызвана, и к тому же в глазах Нгомбы ему почудился дьявольский блеск. Он поспешил доложить об этом случае главному надзирателю и убежденно добавил, что парень «явно не в себе». На основании его слов и врачебного заключения Самсона Нгомбу поместили в одиночку. Он имел исключительно сильное влияние на своих сокамерников, а неприятностей надо было избежать во что бы то ни стало. С тех пор Нгомбу прозвали «Джозеф Фантазер».

Там, в одиночке, Нгомба и замыслил побег. Если тюремное начальство смеет игнорировать указ президента, ему не остается ничего другого, как самому приняться за дело. Он не намерен праздновать десятую годовщину независимости Камеруна за решеткой! Теперь или никогда!

Была полночь. Стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь чьим-то громким храпом из соседней камеры. Нгомба прополз в потемках на четвереньках, а затем на цыпочках подкрался к двери. Вдруг он замер, насторожившись, — где-то совсем рядом ему почудились тяжелые шаги часового. Не хватало еще,