За вторую половину дня она вместе с другими ранеными совершила тот путь, который так хорошо знала по своей работе у Рослякова, тот самый путь, за которым всегда следила сама, чтобы раненые на нем не задерживались.
В том, чтобы на этом пути не было никаких проволочек, в сущности, и состояла почти вся ее служба на войне, начиная со Сталинграда. Но теперь, когда она проделывала этот путь раненой, он казался ей длиннее, чем когда она была врачом.
Во втором эшелоне армии, в госпитале, куда она попала уже к вечеру, хорошо знакомый ей начальник отделения, прочитав историю болезни, которая теперь следовала вместе с Таней, сказал ей, что по характеру ранения хотя и с натяжкой, но можно сделать так, чтобы она застряла тут, у них, не выходя за пределы армии.
– Не надо, – неожиданно для него сказала Таня. – Пусть как будет, так и будет.
– Имей в виду, через полчаса повезем грузить раненых на летучку, и тогда уже… – Он не договорил, было и так ясно, что если из санитарной летучки попадешь во фронтовой госпиталь, а оттуда вывезут, как это называется у медиков, в госпитальные базы внутренних районов, то вернешься сюда не скоро, только после окончательного выздоровления.
Начальник отделения знал про Таню, что у нее здесь, в армии, муж. Поэтому, желая сделать лучше, готов был нарушить общий порядок. И удивился, когда Таня так решительно отказалась от этого. Не понял, что отказалась именно потому, что у нее здесь, в армии, был муж.
Сначала, после ранения, она думала о другом: радовалась, что жива, переживала за убитых, особенно за водителя машины, с которым перед этим так хорошо ехали и разговаривали, думала о себе и о том, что с ней случилось сейчас, только что. И лишь потом, после операции, уже по пути сюда, стала думать о том, что случилось с ней не сейчас, а до этого.
Это и заставило ее сказать «пусть будет, как будет». Надо было только, сказав это, так и сделать, не передумать за то время, что еще оставалось до отхода санитарной летучки. Главное – найти в себе силы не передумать сейчас, а потом, когда уже поедешь в тыл, передумывать будет поздно.
Господи боже мой, конечно же она и во сне не видела, что все это случится именно сегодня! И не думала об этом. И не хотела этого. А все-таки вышло так, словно подала ходатайство самой судьбе. Генералу тогда не решилась, не подала ходатайства, чтобы ее перевели отсюда в какую-нибудь другую армию, а судьбе подала. И судьба распорядилась так, как нужно, и не отняла у нее при этом жизни, а только ранила. «Ранение средней тяжести…»
Таня с тоской вспомнила Синцова и шесть нашивок за ранения, которые были у него на гимнастерке, три – красные, три – золотые. Всего полдня назад, там, у переправы через Березину, когда он притянул ее к себе, поцеловал и хотел еще раз, а она оторвалась, сказав «неудобно», она увидела у него над правым карманом гимнастерки, прямо перед глазами, эти нашивки и даже почему-то сосчитала их в тот момент, хотя хорошо знала, что их шесть, а не пять и не семь, и знала все его ранения, за которые была каждая из этих нашивок. Не только слышала от него, а знала сама. Знала на ощупь и шрам на боку, выше третьего ребра, от первого ранения, и шрам под волосами на голове – после второго, и шрам от третьего, самого тяжелого, от которого он чуть не умер, большой, на спине – от позвоночника до бедра; все это было еще до нее, вернее, до того, как они стали вместе. А его рука – это уже потом, когда она уже была с ним.
«Была с ним, была с ним», – беззвучно, печально повторяла она про себя.
Таня знала, что там, на станции, где формировались и отправлялись санитарные летучки, все это время, все одиннадцать дней наступления, работала Зинаида. Ее потому туда и послали, что она как раз подходила для этого с ее громким, мужским голосом и женской неотвязной заботой о раненых. Там, на станции, на скорую руку сбивали в составы порожняк, только что освободившийся от прибывших на фронт грузов, грузили в этот порожняк заранее приготовленные нары, тюфяки, одеяла, прицепляли к составу перевязочную, кухню, вагон для медперсонала и гнали без проволочек подальше от фронта, для перегрузки в сортировочные эвакогоспитали.
Погрузкой раненых занималась Зинаида, про которую говорили, что она лучше любого другого находит общий язык с военными железнодорожниками.
Таня знала, что Зинаида и сегодня должна быть там, на станции снабжения, но все-таки переспросила у начальника отделения, там ли доктор Барышева.
– Там, как всегда. Увидишь ее.
Зинаиду там, на станции, она увидела сразу. И окликнула издали, но слишком тихо, и та не услышала и пронеслась мимо, ругаясь на ходу с каким-то капитаном.
А второй раз увидела Зинаиду лишь в последние минуты, когда лежала уже в теплушке у двери на положенном поверх сена тюфяке; попросила положить себя поближе к двери, чтобы, когда поедут, видеть дорогу, если даже задвинут двери, смотреть хотя бы через щели.
Таня боялась, что так и не встретится с Зинаидой, но этого не могло случиться и не случилось, потому что Зинаида обходила одну за другой все теплушки, начиная с хвоста, проверяя, как разместили раненых.
Только что на отдельной машине провезли какого-то летчика и, подвинув других раненых, положили в теплушку. Таня услышала, как Зинаида еще издали, подходя к их теплушке, спросила:
– Летчика положили, как я сказала?
И кто-то ответил:
– Все сделано, положили.
– Ну, как? – спросила Зинаида, подходя к теплушке и обращаясь к летчику, лежавшему рядом с Таней.
– Спасибо, – сказал летчик.
– Выздоравливайте, – сказала Зинаида и увидела Таню, и лицо у нее было такое, словно она сейчас спросит: «А ты что тут делаешь?»
Но удивилась она, оказывается, не тому, что Таня ранена, а тому, что лежит в этой теплушке. Она уже все впала про Таню и распорядилась, чтобы ее устроили рядом, в первый от паровоза вагон, к медикам, но кто-то что-то напутал. Зинаида выругалась и только после этого поцеловала Таню и виновато сказала, что теперь уже поздно.
– Мне и так хорошо, – ответила Таня.
– Здесь плечо короткое, к утру уже будете на месте, – пообещала Зинаида. И вдруг спросила: – Почему не осталась у нас в госпитале? Тебе разрешили бы.
– Не хочу, – сказала Таня.
Когда ее прооперировали и перевязали, на нее снова надели гимнастерку, потому что ранение позволяло это, и ее письмо, написанное Синцову, по-прежнему лежало в кармане.
Но сейчас, после того как она была ранена, ей уже не хотелось порвать это письмо! Теперь ей казалось, что там, на переправе, все вышло так коротко, что Синцов мог не до конца понять ее. А надо, чтобы он понял все до конца, иначе ему будет еще тяжелее. Пусть лучше прочтет еще и это письмо, раз оно написано…
– Мне уже звонили из госпиталя про тебя, у меня с ними телефон, – сказала Зинаида, словно объясняя, почему ничего не расспрашивает у Тани про ее ранение. – Зря не осталась у них. Сразу же напиши мне оттуда, куда попадешь.
– Хорошо, – сказала Таня.
И, отстегнув пуговицу на кармане гимнастерки, вынула письмо и оттого, как вдруг трудно оказалось это сделать, почувствовала, какая она стала слабая.
– Отдай Синцову.
– То самое? – спросила Зинаида, хотя уже видела, что это то самое письмо. Ее поразило, что Таня хочет сейчас отправить Синцову письмо, которое написано давным-давно, когда все было по-другому, когда она еще не была ранена.
– Отдай Синцову, – повторила Таня.
– А что еще? Может, припишешь, хотя бы на конверте? Я дам тебе карандаш. – Зинаида стала рыться в планшетке.
– Не надо, – сказала Таня. – Добавь на словах, что ничего серьезного, он тебе поверит.
Зинаида, хотя ей очень не нравилось, что придется отдавать Синцову это давно написанное письмо,
