году, когда у нас с армией делали, казалось, буквально все, что могло облегчить им победу над нами!»
Еще никогда в своей жизни, в самые тяжелые минуты ее Серпилин не думал об этом с такой силой и яростью, как сейчас, глядя на этого фашиста.
Под напором всех этих мыслей он даже забыл, что немецкого генерала положено накормить и в соседней комнате его ждет обед, о котором заранее дано распоряжение.
Да, это необходимо сделать, прежде чем отправлять его дальше. Но Серпилину была сейчас неприятна мысль – самому сидеть и обедать с этим немцем, как он собирался сделать сначала.
– Обед готов? – спросил Серпилин вдруг приоткрывшего дверь адъютанта.
Адъютант сказал, что все сделано, как приказано, но на проводе начальник штаба фронта. Серпилин пошел к телефону и уже на ходу сказал адъютанту, чтобы третий прибор убрали: немецкий генерал будет обедать вдвоем с переводчиком.
– Почему не докладываете, что пленный у вас? – спросил начальник штаба фронта.
Серпилин замялся: был непривычен врать. Час назад он доложил в штаб фронта, что немца везут с передовой, и сразу же позвонил Батюку, находившемуся в одной из дивизий. Батюк, очень довольный, сказал ему, чтобы немного потянул время: хотел своими глазами увидеть взятого в плен немецкого генерала, «а то потом отправим во фронт, и хрен его увидишь!». Замечание, не лишенное оснований. Но Батюк все еще не приехал, а начальник штаба фронта требовал немедленной отправки пленного.
Серпилин сказал, что, прежде чем отправлять дальше, хочет покормить немца, и, не кривя душой, упомянул о Батюке.
Видимо, начальнику штаба фронта было понятно желание командующего армией посмотреть своими глазами на взятого им немецкого генерала.
– Тридцать минут даю, а больше не могу, – сказал он. – Вернется или не вернется командующий, через тридцать минут отправьте и донесите!
– Будет сделано! – Серпилин понимал, что там, в штабе фронта, по существу, правы.
Немец сидел и ждал, ни на йоту не изменив лозы, в которой оставил его Серпилин. Надо отдать должное, у него была хорошая выдержка.
– Переведите ему, – сказал Серпилин, – сейчас он будет отправлен в штаб фронта. Но перед этим приглашаю его пообедать.
Немец выслушал и поклонился.
– А теперь переведите ему, что будет обедать с вами.
По лицу немца было видно, что он настроился на другое. Он поджал тонкие губы и поспешно встал.
– Идите, – сказал Серпилин капитану-переводчику. – В вашем распоряжении полчаса. Не канительтесь.
Немец напряженно стоял, ожидая, что ему переведут слова Серпилина. Но переводчик только сказал:
– Битте…[12]
И показал на дверь.
Немец щелкнул каблуками и вышел.
Глядя вслед ему, Серпилин вспомнил о себе – как шел в сорок первом из окружения через смоленские леса вместе с политруком Синцовым, который теперь взял в плен и доставил сюда этого немца. Шел в опорках, в рваной гимнастерке, и ромб на левой петлице был вырезан из околыша фуражки. Вот таким и попал бы в плен к этому или к другому немцу, если бы в ночь прорыва, раненного в обе ноги, не вынесли на шинели солдаты… А хотя все равно: не попал бы – застрелился, заранее, без колебаний, приготовил себя к этому.
«И все же, несмотря ни на что, – вдруг подумал он, – мог оказаться и в плену, если б не вынесли на шинели: потерял бы сознание, или застрелился бы не до смерти, или еще по какой-то другой случайности, по которой оказались в плену другие люди, наверное нисколько не худшие, чем ты».
Он снял трубку и стал искать Батюка. Из дивизии ответили, что командующий недавно выехал.
«Может не застать немца», – с досадой подумал Серпилин и вспомнил вчерашнюю вечернюю сводку, в которой говорилось о продолжающемся успешном наступлении и больших трофеях войск Воронежского фронта. Судя по датам и некоторым другим признакам, содержавшимся в письме батальонного комиссара Чернова, сын, наверное, погиб там, на Воронежском.
Да, крутится, вертится бешеное колесо войны, и каждый день кого-то переезжает и теперь переехало его сына в первом же бою. И хотя при желании сын мог оказаться на фронте гораздо раньше, еще год назад, но в том, что он после всего, что было, погиб именно в первом же своем бою, было что-то необъяснимо жестокое, не выходившее из головы…
Затрещал телефон. Из той дивизии, откуда недавно уехал Батюк, сообщили, что взят в плен полковник – командир немецкого артиллерийского полка. Едва положил трубку, как из другой дивизии сообщили, что захвачен квартирмейстер не то армии, не то корпуса: не успели разобраться и, судя по объяснениям, толком не знали, что это за должность – квартирмейстер.
Эти два звонка подряд еще усилили ощущение чего-то огромного, совершающегося на твоих глазах. «Да, понемногу привыкаем побеждать».
Он посмотрел на часы и вновь взялся за телефон. Батюка все еще нет, а немца пора отправлять в штаб фронта.
В дверях появился переводчик.
«Точный», – про себя отметил Серпилин.
– Товарищ генерал, второе заканчивает, а третье еще не ел. Как прикажете поступить?
– Подождите, – сказал Серпилин и, услышав в трубке голос начальника штаба фронта, спросил: – Товарищ генерал-лейтенант, отправлять к вам немца, хотя и не дообедал?
– Пусть дообедывает, можешь теперь не торопиться, – донесся неожиданно веселый голос начальника штаба фронта. – Обстоятельства изменились. Паулюс со всем своим штабом Шумилову сдался. Не то шестнадцать, не то семнадцать генералов сразу. Сейчас пересчитывают.
И начальник штаба фронта положил трубку. Видимо, там у них была большая горячка.
Серпилин тоже положил трубку и, впервые усмехнувшись за все это тяжелое для него утро, спросил переводчика:
– Второе заканчивает, а на третье у вас что?
– Компот.
– Пусть ест компот и не давится. Пока он первое и второе ел, наши Паулюса со всем его штабом взяли…
37
Известие о капитуляции Паулюса за несколько часов распространилось по всей армии.
Таня узнала об этом от своего начальника Рослякова, – он приехал проверить, закончила ли она эвакуацию немецкого госпиталя, где вместо одной ночи застряла на целых пять суток.
Армия захватила восемь таких немецких госпиталей, и Таню подвело знание немецкого. Росляков на второй день оставил ее, сказав: «Ничего, посидите с фрицами, у вас это хорошо выходит».
Кто его знает, как это выходило. Может, и в самом деле лучше, чем у других. Во всяком случае, раненые не голодали – этого она добилась, хотя и пришлось много ругаться, особенно первые двое суток. Снабжать немецкие госпитали заранее никто не планировал, отрывали от себя, а с подвозом было не богато. И все- таки, ругая немцев на все корки: «Пусть подохнут!» – в конце концов выделяли что могли: видно, уж такая она, русская натура, – приходилось удивляться не только другим, а и самой себе. Она пробовала ожесточить себя, воскрешая в памяти партизанскую жизнь. Но воспоминания о тех немцах, там, в ненавистном немецком тылу, все равно не помогали ей ожесточиться против этих немцев, здесь, в ее госпитале. Госпиталь был немецкий, но она привыкла за эти дни думать о нем как о своем. Так и говорила вслух: «Моим немцам жрать надо», «Моим немцам…» Дожили, называется!
Старалась уверить себя, что эти немцы, у нее в госпитале, – совсем другие люди, чем те, в Смоленске. Да они и в самом деле были другие. Они умирали или поправлялись у нее на глазах, жадно и благодарно ели, стонали или терпели боль, тревожно спрашивали, можно ли будет писать письма из плена, и уже заранее писали их. Были и такие, что показывали фотографии детей, и она не могла заставить себя с ненавистью смотреть на это «фашистское отродье». И дети были похожи на детей, и лежавшие в госпитале
