черную расщелину и несемся с глухим гулом, далеко разносящимся под землей, крепко держась за кожаные ремни. Со щелчком янтарь ламп гаснет на мгновение, в течение которого невесомые шарики горят горячим светом в темноте - выпученные глаза демонов, или может быть огоньки папирос наших попутчиков. Свет снова зажегся. Смотри, вон там - высокий человек в черном пальто стоит у стеклянной двери вагона. Я смутно узнаю это узкое, желтоватое лицо, костяную горбинку носа. Тонкие сжатые губы, внимательная борозда между тяжелых бровей, он прислушивается к чему-то, что объясняет другой мужчина, бледный как гипсовая маска, с маленькой, круглой, лепной бородкой. Я уверен, они говорят терцинами. А твоя соседка, эта девушка в бледно-желтом платье, сидящая с опущенными ресницами - может быть это Беатриче Данте? Из промозглого нижнего мира мы снова всплываем в солнечный свет. Кладбище расположено в отдаленном предместье. Строения появляются все реже. Зеленеющие пустыри. Я вспомнил как выглядела эта столица на одной старинной картине.
Мы идем против ветра вдоль внушительного размера заборов. В один из таких же солнечных трепетных дней как этот мы отправимся назад, к северу, в Россию. Там будет очень мало цветов, лишь желтые звезды одуванчиков вдоль канав. Голубино-серые телеграфные столбы будут гудеть при нашем приближении. И когда за поворотом, пронзят мне сердце ели, красный песок, угол дома, я пошатнусь и упаду распростершись.
Смотри! Над пустым зеленым пространством, высоко в небе летит аэроплан с басовым гулом подобным звукам эоловой арфы. Его стеклянные крылья ярко блестят. Прекрасно, да? Ох, послушай - вот что случило в Париже, около 150 лет назад. Однажды, рано утром - была осень, и деревья, мягкими оранжевыми клубами плыли вдоль бульваров в нежные небеса - однажды ранним утром,
лавочники собрались на рыночной площади; прилавки полны мокрыми, блестящими яблоками, пахло медом и влажным сеном. Старик с белым пухом в ушах неторопливо воздвигал клетки с различными птицами, суетящимися в прохладном воздухе; затем он сонно прилег на циновку, пока утренний туман еще скрадывал позолоченные стрелки на черном циферблате городских башенных часов. И едва только он начал дремать, как кто-то стал теребить его за плечо. Старик вскочил и увидел перед собой запыхавшегося молодого человека. Он был долговяз и тощ, с небольшой головой и заостренным маленьким носом. Его жилет - серебряный с черными нашивками - был застегнут криво, лента на косичке развязалась, и один из его белых чулок обвис сбившимися складками. «Мне нужна птица, любая птица - курица, подойдет», произнес молодой человек, окинув клетки беглым, взволнованным взглядом. Старик осторожно извлек маленькую белую курочку, которая устроила пушистое сражение в его смуглых руках. «Что случилось - она больна?» спросил молодой человек, так как будто бы он обсуждал корову. «Больна? «Клянусь брюшком рыбки» мягко проворчал старик.
Молодой человек швырнул ему сияющую монету и помчался прочь между прилавков, прижав курочку к груди. Затем он остановился, неожиданно развернулся, хлестнув себя косичкой, и побежал назад к пожилому продавцу. «Мне нужна и клетка», сказал он.
Когда же он наконец ушёл, держа клетку с курочкой в вытянутой руке и размахивая другой так, как если бы он нес ведро, старик фыркнул и улёгся снова на свою подстилку. Как шли его дела в этот день и, что случилось с ним впоследствии, нас вовсе не интересует. Что же касается молодого человека, то он был ни кто иной как сын известного физика Шарля. Шарль[1] взглянул поверх очков на маленькую курочку, щелкнул по клетке своим желтым ногтем, и промолвил «Прекрасно - теперь у нас есть как бы пассажир». И строго сверкнув стеклами очков, добавил 'Мы же с тобой, мой мальчик, не будем терять времени. Только Бог знает, что может случиться с воздухом наверху, в облаках'. Тем же днем, в назначенный час, на Марсовом поле, в присутствии изумленной толпы, огромный легковесный купол, расшитый китайскими арабесками, и с позолоченной корзиной привязанной шелковыми веревками, медленно раздулся, заполненный водородом. Шарль с сыном суетились среди сдуваемых ветром струй дыма. Курочка, слегка наклонив голову набок, поглядывала одним глазом-бусинкой сквозь проволочные ячейки её решетки. Вокруг колыхалось многоцветье, сверкающие кафтаны, воздушные женские платья, соломенные шляпки. И когда шар взмыл вверх, пожилой физик некоторое время следил за ним пристальным взглядом, после чего прослезился на плече у сына, сотни рук со всех сторон размахивали платками и лентами. Небольшие облака плыли по нежному солнечному небу. Земля удалялась, трепещущая, светло-зеленая, покрытая скользящими по ней тенями и огненно рыжими пятнами деревьев. Далеко внизу промчались несколько игрушечных всадников, но вскоре шар скрылся из виду. Курочка же продолжала смотреть вниз одним маленьким глазом.
Полет продолжался весь день. День завершился ярким, широким закатом. Когда же наступила ночь, шар стал медленно снижаться. В одной деревеньке на побережье Луары жил да был добрый прищурый мужичок крестьянин. С рассветом вышел он в поля. И видит он, посредине поля - диво. Огромный ворох пестрого шелка. А поблизости лежит опрокинутая маленькая клетка. И курочка, вся белая, словно слеплена из снега, протиснула голову сквозь прутья решетки и периодически двигает головой, так словно ищет в траве маленьких насекомых. Крестьянин поначалу испугался, но потом уразумел, что это просто подарок от Девы Марии, чьи волосы летят по воздуху как осенние паутинки. Шёлк его жена продала по кускам в ближайшем городке, маленькая позолоченная корзинка стала колыбелью для их туго спеленатого первенца, а курочка отправилась на задний двор. Слушай же дальше.
Прошло некоторое время и вот в один прекрасный день, проходя по кучкам соломы, возле ворот амбара, крестьянин услышал счастливое кудахтанье. Курочка, хлопая крыльями, выпорхнула из зеленой пыли и выскочила на солнце, вперевалочку, но быстро и не без некоторой гордости. Тогда как в соломе, теплые и лоснящиеся сияли четыре золотых яичка. И не удивительно. По милости ветра, курочка пролетела сквозь самый прилив заката и солнце - огненный петушок - алый гребешок некоторое время хлопал крыльями и трепетал над нею.
Не знаю, понял ли крестьянин что-нибудь. Долго он стоял недвижим, моргая и жмурясь от блеска, держа в ладонях цельные, еще теплые, золотые яйца. Затем раздался стук башмаков, крестьянин пронесся через двор с таким ревом, что его наемный работник вообразил, что должно быть хозяин отхватил себе топором палец….
Конечно, все это случилось много, много лет назад, задолго до того как авиатор Латам рухнул в воду на середине пролива[2], выбрался на стрекозиный хвост своей полузатопленной Антуаннеты, закурил на ветру желтоватую сигарету, и смотрел как высоко в небе его соперник Блерио, на своей коренасто-крылой машине, первым пролетает из Кале к сладостным Английским берегам.
Но мне не удается унять твою боль. Почему твои глаза снова наполняются темнотой? Нет, не говори ничего. Я все знаю. Ты не должна плакать. Он слышит мою сказку, несомненно, он слышит ее. Ведь она предназначалась ему. У слов нет границ. Пойми! Как мрачно и зло ты смотришь на меня. Я помню ночь после похорон. Ты не могла оставаться дома. Ты и я, мы вышли в лоснящуюся слякоть. Заплутали. Оказались на какой то незнакомой узкой улочке. Не помню её названия, но вижу ее обращенной, зеркально-отраженной в стекле уличного фонаря. Фонари уплывали вдаль. С крыш капала вода. Выстроившиеся вдоль чёрных стен с двух сторон улицы, емкости наполняются холодной ртутью. Наполняются и переполняются. И внезапно, беспомощно простирая руки, ты говоришь «Но ведь он был такой маленький, и такой тёплый …»
Прости меня, если я неспособен плакать, просто, по-человечески, плакать, а вместо этого, высокий, взъерошенный, с волной загара на лбу, продолжаю петь и нестись куда-то, подхваченный какими-то крыльями, пролетавшими мимо. Прости меня. Это все так, как должно быть.
Мы медленно бредем вдоль заборов. Кладбище уже недалеко. Вот и оно, островок весенней белизны и зелени, посреди пыльной пустоши. Дальше иди одна. Я подожду тебя здесь. Быстрая смущенная улыбка в твоем взгляде. Ты хорошо меня знаешь … Заскрипела, и со стуком захлопнулась калитка. Я одиноко уселся на редкую травку. Недалеко отсюда огороды с фиолетовой капустой. За пустующими участками - заводские корпуса, жизнерадостный кирпичный бегемот[3] парит в лазоревом тумане. У моих ног - поблескивает раздавленная жестянка с засыпанными песком заржавелыми внутренностями. Вокруг тишина и какая-то весенняя пустота. Смерти нет. Сзади ветерок наталкивается на меня и как мягкая игрушка щекочет своими пушистыми лапами шею. Смерть невозможна.
Сердце мое тоже летит сквозь зарю. У нас с тобой будет новый, золотой сын, дитя твоих слез и моих сказок. Я познал сегодня красоту перекрещивающихся в небесах проводов и мозаики фабричных труб в тумане, и этой ржавой жестянки с ее вывернутой наизнанку, полу оторванной, зазубренной крышкой.
