обладаем этой силой и знаем, как ею пользоваться».
Жаботинский пытался научить людей своего поколения не только принципам, но и тактическим приемам, забытым евреями на протяжении многовекового изгнания. Еврей по самой своей сущности перестал настаивать на своих правах и требовать их осуществления. В результате привычки сгибаться и поклоняться, апологетика стала его второй натурой. Жаботинский ненавидел это пресмыкательство еврея диаспоры, это трусливое пожимание плечами и примирение с судьбой. Он не принимал еврейского «пусть так», и в этом отношении в нем было нечто от нееврея, глядящего глазами чужого на происходящее «дома», Хотя Жаботинский и не получил еврейского религиозного воспитания, он глубоко понимал смысл талмудического принципа, проиллюстрированного в его историческом романе «Самсон Назорей», который многие считали своего рода кодексом правил современного сионизма. Когда два брата пришли к судье Самсону, чтобы он разделил между ними урожай, он попросил их изложить свои требования. Старший потребовал все, а младший удовлетворялся половиной. «Значит, – сказал Самсон, – об одной половине спора нет, оба согласны, что она полагается старшему. Спор только о второй половине, ее мы и разделим поровну. Три четверти урожая старшему брату, младшему – четверть». Приговор вызвал недовольство. Тогда Самсон обратился к младшему брату: «Брат твой – обманщик; но ты – глупец, а это еще хуже. Сказал бы тоже: весь урожай мой! – получил бы свою половину. Когда тебя бьют дубинкой, хватай дубину, а не камышевую трость. Ступай, впредь будь умнее и научи этому остальных жителей твоего города, им это пригодится».
Жаботинский хорошо знал, что права не дают, их берут, и что не следует обходить молчанием ущемление прав. Бывает, что минутная уступка приводит к потере всего. Во время полемики вокруг плана раздела Эрец-Исраэль (1937 год) Жаботинский огорчался той легкостью, с которой некоторые из руководителей сионизма уступают наследие отцов. В речи для еврейского населения Эрец-Исраэль, записанной на пленку, он сказал: «Не говорите, что неважно, если мы– устно или на клочке бумаги откажемся от Хеврона, Шхема и Заиорданья, что этот отказ только пустое слово, и все это поймут. Не пренебрегайте силой отказа! Как случилось чудо двадцать лет назад, когда народы мира признали наше право на Эрец-Исраэль? Они тогда даже не знали, что мы на самом деле заинтересованы в стране. Они лишь знали, что на протяжении двух тысяч лет мы ни разу не отказались, и это решило дело».
Было еще одно «диаспорное» свойство, которое Жаботинский постоянно обсуждал, это нежелание «рассердить» неевреев, стремление «вести себя скромно» и «тихо» продолжать строительство. Он восставал против любых попыток затуманить цели сионизма. По его мнению, с того момента, когда официально было объявлено о политике «еврейского национального дома» и был утвержден мандат, не имело смысла затуманивать основы этого понятия. Наоборот – сионистское руководство должно было настаивать на всех своих правах И бороться за их осуществление. Любое умолчание все равно будет истолковано как отказ. Это расхождение в основном подходе привело к разрыву на 17 сионистском конгрессе после внесения ревизионистской партией проекта решения о «конечной цели» сионизма. Жаботинский, в отличие от Вейцмана, категорически требовал публичного заявления, что цель сионизма – создание еврейского большинства в Эрец-Ис-раэле по обе стороны Иордана. Расхождения в сионистском кредо были резкими, и Жаботинский подчеркнул силу веры в права сионизма и в справедливость его требований. «Сионизм, – заявлял он, – является олицетворением гордости, суверенного самоуважения, которые никак не могут смириться с тем, чтобы еврейский вопрос был менее важен, чем другие проблемы… Для человека, который это чувствует, даже спасение мира – всего только ложь, пока у еврейского народа нет своей страны, как у всех других народов. Мир, в котором нет у еврейского народа своего государства – это мир грабителей и разбойников, дом позора, не достойный существования, даже если все остальные проблемы решены наилучшим образом. Даже если докажут мне, что для осуществления сионизма придется задержать на поколение освобождение мира, или даже на сто лет, на сотни лет, пусть задерживают, пусть подождут, пусть мир подождет, ибо мы тоже часть этого мира, не менее святая и важная, нежели все остальные части, ожидающие освобождения» .
Эта вера в историческую и моральную справедливость сионизма руководила действиями Жаботинского до конца жизни. В одной из последних статей он писал: «Когда еврей, особенно молодой еврей, приходит к нам, он этим самым заявляет всеми миру: либо будет справедливость для меня, либо не будет справедливости ни для кого нигде на этом свете. Там, где я царь среди других царей, там прогресс; там, где меня исключают из этого правила, там меня не беспокоит, если вы сгорите живьем. Я еще подолью масла в огонь. Нет спасения для мира, если я не являюсь его участником, Вначале Б-г создал мое требование».
В этом духе представил Жаботинский требования сионизма перед комиссией Пиля (1937 год). Он высмеял утверждение, что сионисты требуют «слишком много», и напомнил членам комиссии ситуацию с героем книги Чарльза Диккенса Оливером Твистом, который однажды вызвал волнение в сиротском доме, требуя еще порцию жидкого супа. «Оливер Твист имел в виду, собственно, вот что: дайте мне, пожалуйста, ту нормальную порцию, которая требуется мальчику моего возраста, чтобы он мог жить. Заверяю вас, – продолжал Жаботинский, – что перед вами сегодня в виде еврейского народа и его требований находится тот же Оливер Твист, которому, к сожалению, нечего уступить. Какие тут могут быть уступки? Мы должны спасти миллионы, много миллионов. Не знаю, касается ли это трети еврейского народа или половины, или четверти – этого я не знаю. Но это вопрос миллионов».
Тридцать семь лет участвовал Жаботинский в сионистском движении, и его концепция была революционной в своей основе. Он искал окончательное решение еврейской трагедии и полностью отрицал «сионизм забав» или «сионизм утешения», типа «духовного центра» и других эфемерных и нереальных альтерн: тив. Был в ревизионизме элемента риска, как в любом революционном максималистском движении, но и тут Жаботинский следовал за Пинскером [15] и Герцлем, которые не видели смысла в продолжении жалкого существования, а также не принимали ассимиляцию. Поэтому они были готовы сделать «последнюю попытку» при всех связанных с нею опасностях.
Еще одна причина толкала Жаботинского на путь «большого сионизма»: с юных лет он жил в предчувствии надвигающейся катастрофы. В 1898 году (ему тогда не исполнилось и 18 лет) он произнес в Берне, в Швейцарии, свою первую сионистскую речь. К удивлению слушателей он тогда пророчески предсказал, что «концом еврейского народа в рассеянии будет Варфоломеевская ночь, и единственное спасение – это всеобщая репатриация в Эрец-Исраэль». Ощущение трагического конца не покидало его и в последующие годы. На пятой всемирной конференции ревизионистской партии в 1932 году, то есть еще до прихода Гитлера к власти, он утверждал, что «в самом ближайшем будущем несколько миллионов евреев должны покинуть свои земли в Восточной Европе и создать в Эрец-Исраэль еврейское государство». В речи на учредительном съезде Новой сионистской организации (сентябрь 1935 года) он предложил «исход из Египта» в качестве решения еврейского вопроса. В Польше в 1936 – 1939 годах он не переставал проповедовать «эвакуацию» – тотальный исход из диаспоры. Его кампания, вызвавшая возмущение среди польского еврейства, проводилась под лозунгом: «Евреи, уничтожьте диаспору, или она уничтожит вас!» В это роковое время отрицание диаспоры не было в глазах Жаботинского абстрактным понятием. Он не собирался, как утверждали его соперники и недоброжелатели, наносить вред правам евреев в местах их жительства, способствуя тем самым стихийной эмиграции в Эрец-Исраэль. Ведь он был в свое время одним из авторов «Гельсингфорской программы» и не стыдился этого до конца жизни, но в тридцатые годы он ясно видел, чего не видел никто из руководителей сионизма, что позиции евреев совершенно расшатываются и что положение евреев в Восточной Европе становится отчаянным. Правда, уже сотни лет нашему народу грозит опасность уничтожения, но в силу того, что у евреев в течение веков выработалось могучее желание жить, только немногие понимают всю глубину этой опасности. Слово «уничтожение» стало обыденным, а само понятие воспринимается в аллегорическом смысле, в то время как Жаботинский понимал его конкретно, не переставая предупреждать о грозящей катастрофе.
В речи о плане «эвакуации», произнесенной в Варшаве в октябре 1936 года, он сказал: «Не думайте, что я бросил слово «эвакуация» случайно. Долго, очень долго я искал это слово. Тысячу и один раз я проверял и взвешивал и не нашел более подходящего выражения… Когда я нашел слово «эвакуация», что я представлял за ним? Я представлял, как генерал осматривает свое войско с высокой горы и замечает, что один из полков находится под огнем противника, И вот генерал (а не враг, который продолжает стрелять) решает по своей воле и для пользы дела вывести этот полк, находящийся в опасности. Или другой пример: в Швейцарии есть вулкан, извергающий огненную лаву. У его подножия расположена деревня, и ей
