ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Знать не знаю никаких кирпичей и знать не желаю.
ПОЛУКИКИН. А другой писателем стал, романы пишет, мемуары о нашей рок–юности… Меня однажды упомянул… А тебя–то! — на каждой странице!.. Ну, не на каждой, конечно, но… ты, Джон, знаешь, кто ты?..
ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Не джонь!
ПОЛУКИКИН. Если б он тебя живым увидел… как я… Джон, я даже представить себе не могу!
ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Я книг не читаю, Петрович. Я Федор Кузьмич. О душе подумай, Петрович. Не о том думаешь.
ПОЛУКИКИН. Почему же ты именно мне раскрылся, Федор Кузьмич?.. когда столько достойных вокруг? А я? Кто я? Один из толпы — и только. Ну раз-.ве что ближе других к яме подошел. К самому краю. И — навернулся.
ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Много званых, мало избранных. Знаешь, кто сказал?
ПОЛУКИКИН. Догадываюсь.
ФЕДОР КУЗЬМИЧ. И не воздвигайте мне храма! Так в'сем и передай, скажи, что мое последнее слово. Скажи, что я приснился тебе. Тебе — поверят.
ПОЛУКИКИН. Джон, не поверят.
ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Должны поверить, Петрович. Встает. Спасибо тебе за приют. Мне дальше пора.
ПОЛУКИКИН. Не уходи, Джон. Останься. Живи здесь. Я тебя пропишу.
Джон Леннон смеется.
Ты не думай, что сын против. Он против. Но это моя квартира. Что хочу, то и делаю.
ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Славный ты человек, Петрович. Люб ты мне. Не поминай лихом.
ПОЛУКИКИН. А если и против — ну и что?., я тебя могу вместо себя прописать… А сам выпишусь. Какая ему разница, я или не я?!. Ему лишь бы один был прописан… Пойду по свету, Джон. Вместо тебя! А ты здесь оставайся.
ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Вместо меня никак не получится. Нет, Петрович, каждому свой удел. Твое место здесь.
ПОЛУКИКИН. Джон, скажи, я — странноприимец, да? Я — пристанодержатель? Я — ваш? Я ведь с вами, да?.. Ведь если есть бегуны, или как вас там… должны же и эти быть… пристанодержатели, да, Джон? Ну хочешь, я паспорт выброшу? Джон Леннон качает головой. Хочешь, Федор Кузьмич, я от имени своего отрекусь, от прошлого отрекусь — от всего своего? Буду Гордеем Матвеичем… Нет! Диком Джеймсом! Ты только скажи!
Джон Леннон качает головой. Хочешь, Джон, от тебя отрекусь? Пауза.
Скажешь — отрекусь! Честное слово!..
ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Вот когда ляжешь, да так, что ни одна живая душа знать не будет, где костьми лег, кроме волка серого, ворона чернокрылого да гада овражного, вот тогда и решишь про себя, был ли ты наш или не был, — при прочих немаловажных условиях, о которых я не в праве тебе сейчас говорить в силу эзотеричности исповедуемого мною учения. Звонок в дверь.
ПОЛУКИКИН. Джон, это Валя Мороз, радиожурналист, она у меня интервью не добрала, сын помешал.
ФЕДОР КУЗЬМИЧ. Не успел — опять в кладовку придется. (Прячется в кладовку.)
Полукикин открывает дверь, впускает… сына.
ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Привет, отец.
ПОЛУКИКИН. Давно не виделись. В чем дело? Что забыл?
ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Как же ты приветлив, однако!.. Пришел борщ снять с плиты. Ты не можешь, я тогда не подумал.
ПОЛУКИКИН. Почему не могу? Я все могу. Напрасные беспокойства, Виталий Витальевич.
ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Вот как… (Удивлен.) Ну и как — вкусный?
ПОЛУКИКИН. Сносный. Видишь, две тарелки съел.
ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Ты ел из двух тарелок?
ПОЛУКИКИН. По–твоему, я должен есть из одной? Нет, я ем по–человечески! Из двух.
ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. У тебя был кто–то!..
ПОЛУКИКИН. С чего ты взял? Кто может быть у меня?
ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ. Я знаю кто!
ПОЛУКИКИН. Кто?
ВИТАЛИЙ ВИТАЛЬЕВИЧ (с печалью в голосе). Джон Леннон, отец! (Уходит.) Полукикин проводил сына взглядом. Перебинтованный, стоит недвижим.
ПОЛУКИКИН. Нет, нет… Это моя территория! (Открывает в кладовку дверь, глядь, а там нет никого, — какой–то плащ, какие–то тряпки… Магнитофон 'Астра-2»*.. Лежит кирпич…
Войдя в кладовку, Полукикин Виталий Петрович закрыл дверь за собой. Молодая женщина вышла из кухни. Удивительно похожая на Валентину Мороз, она — в домашнем халате — убирает посуду.
