чем-то. Она решила попросить прощения, хотя и сама не знала, за что ей извиняться. Не задала ли она ему такой вопрос, который задавать не следует? Или, быть может, не уловила какого-то важного намека, который был зашифрован в его словах?
Спустя два дня, когда Цви не было дома, она подсунула ему под дверь записочку, написанную ее круглым, бесхитростным почерком:
«Прошу прощения, если я Вас обидела. Мы сможем поговорить?»
Цви ответил ей запиской:
«Лучше не надо. Это кончится не хорошо».
Тем не менее она ждала его после ужина под широкой раскидистой кроной мелии, неподалеку от выхода из кибуцной столовой. Застенчиво она спросила его:
— Объясните, что я сделала?
— Ничего плохого.
— Так почему же вы от меня отдаляетесь?
— Поймите, это… лишнее.
С тех пор они больше не встречались, и если, проходя по дорожкам, сталкивались лицом к лицу или встречались случайно у склада, снабжавшего кибуцников всякими необходимыми в обиходе вещами, они обменивались кивком головы и, поколебавшись секунду, шли каждый своим путем.
За обедом Рони Шиндлин сказал своим соседям по столу, что Ангел смерти прервал свой медовый месяц и отныне мы все в опасности. И действительно, Цви поведал холостякам, собравшимся в клубе, где после полудня читались газеты, что в Турции рухнул огромный мост, и случилось это как раз в часы интенсивного движения.
Спустя два-три месяца у нас заметили, что Лона перестала приходить на встречи кружка любителей классической музыки и даже пропустила несколько заседаний педагогического совета. Волосы свои она покрасила в красный, с медным отливом цвет, стала пользоваться очень яркой губной помадой. Время от времени она не приходила в столовую на ужин. В осенний праздник Суккот она поехала в город и вернулась в платье, показавшемся нам несколько вызывающим — сбоку у него был глубокий разрез. В начале осени мы несколько раз видели Лону на скамейке у края нашей большой лужайки в обществе тренера баскетбольной секции, человека, который лет на десять был моложе ее, к нам он приезжал два раза в неделю из Нетании. Рони Шиндлин сказал о ней, что теперь по ночам она уж точно учится искусству дриблинга. Через две-три недели она отдалилась от тренера по баскетболу, и мы стали видеть ее уже в обществе командира взвода из охранявшего наш кибуц подразделения, солдаты которого, помимо несения боевой службы, приобретали еще и навыки сельскохозяйственных работ. Было молодому командиру около двадцати двух лет, и об этом нельзя было молчать, поэтому комиссия, ведавшая в кибуце вопросами образования, собралась на закрытое заседание, где обсуждались возможные аспекты подобных встреч.
Каждый вечер Цви Провизор сидел один на скамейке у фонтана, который он соорудил своими руками, и, не двигаясь, наблюдал за детьми, играющими на траве. Если ты проходил мимо него и говорил ему: «Добрый вечер», он отвечал: «Добрый вечер», но тут же с грустью сообщал тебе о ливнях и наводнении на юго-востоке Китая.
В начале зимы, в разгар учебного года, никого не предупредив заранее, Лона Бланк собралась и без разрешения секретариата кибуца отправилась к родной сестре в Америку. Сестра прислала ей билет, и однажды утром Лону видели на автобусной остановке, на ней было то самое платье с глубоким разрезом сбоку, а на шее — цветастый платочек, она ковыляла в туфлях на высоких каблуках, волоча огромный чемодан.
— Она принарядилась — прямо в Голливуд, — сказал Рони Шиндлин.
Секретариат решил приостановить ее членство в кибуце — вплоть до основательного разбирательства, а Рони Шиндлин сказал тем, кто постоянно сидел с ним за одним столом:
— Черная вдова убегает от Ангела смерти.
А комната Лоны Бланк покамест стояла темной, запертой на замок, хотя в кибуцной комиссии по быту были и такие, которые глаз положили на эту жилплощадь, потому что в жилье всегда есть нужда. На маленькой веранде остались пять-шесть простых вазонов — филодендрон, герань, кактусы, и Цви Провизор иногда приходил, поливал их, разрыхлял почву.
А потом пришла зима. Низкие облака нависали над кронами деревьев. Почва в полях и фруктовых садах превратилась в вязкую грязь, и кибуцники, занятые в земледелии, перешли работать на кибуцный завод. Серые дожди лили, не переставая. Ночью громыхали водосточные трубы, и холодный ветер прорывался снаружи через щели жалюзи. Цви Провизор каждый вечер сидел до половины одиннадцатого, слушал все выпуски последних известий, склонившись над своим отшельническим столом, в свете настольной лампы-горбуньи, переводил он на иврит еще несколько строк из наполненной мучительными страданиями книги польского писателя Ярослава Ивашкевича. Над его постелью висел карандашный рисунок, подаренный ему Лоной, — два кипариса и скамейка. Кипарисы виделись ему печальными, скамейка — одинокой, никто на ней не сидел. В половине одиннадцатого, набросив куртку, он выходил на свою веранду, вглядывался в низкие облака, в пустынные мокрые бетонные дорожки, освещаемые желтым светом фонаря. Если наступал перерыв между дождями, он отправлялся на небольшую ночную прогулку, проверял, как поживают вазоны с цветами на веранде Лоны. Опавшие листья уже покрыли ступеньки, и Цви казалось, что он чувствует легкое дуновение аромата мыла или шампуня, долетающее из-за закрытой двери. Потом он немного бродил по безлюдным дорожкам, капли дождя падали на его обнаженную голову, слетая с веток деревьев, затем он возвращался к себе и слушал, часто моргая глазами, не зажигая света, последний выпуск известий. На следующий день, встав до рассвета, когда застывшая влажная темень еще царила повсюду, он остановил одного из скотников, спешившего на утреннюю дойку, и сообщил ему с грустью:
— Слышал? Этой ночью умер король Норвегии. У него был рак печени.
