скучный! Но очень красив. Как ты считаешь?
— Да, монна, — всё тем же невинным тоном отозвалась Франческа.
Санчия Борджиа сузила глаза.
— Что «да, монна»? Что ты хочешь сказать?
— Только то, что согласна с вашей милостью.
— Ты находишь Раймона красивым?
— А вы разве нет?
Санчия не любила, когда слуги отвечали ей вопросом на вопрос. Франческа порой не удерживалась от соблазна позлить её, за что и заработала, на сей раз, звонкую оплеуху.
— Мерзавка, — прошипела Санчия. — Только посмей строить ему глазки. Я тебе их выцарапаю.
— Да, монна, — как ни в чем, ни бывало, отозвалась Франческа, потирая щеку.
Господи, как же ей было смешно! Но она научилась сдерживаться, на своё счастье, а иначе хохотала бы с утра до ночи над своей достопочтенной госпожой.
— Он мой, — продолжала Санчия, говоря скорее с собой, чем с дерзкой служанкой. — Пусть даже я никогда не позволю ему поцеловать мои руки, он всё равно будет мой. О, Хофре бы взбесился, если бы узнал. Он ненавидит всех Гвиделли.
Взбесился? Однако монна Санчия явно льстила темпераменту своего супруга. Франческа долгое время изучала его темперамент со всех возможных сторон, и могла с уверенностью утверждать, что «Хофре Борджиа» и «бешеная ревность» соотносятся друг с другом примерно как «июль» и «снег». А какой же дохлой рыбой он был в постели! Валялся, будто бревно, так что Франческе приходилось всё делать самой, словно это она была мужчиной, а он...
Санчия вскрикнула. Франческа подняла глаза, гадая, что за блажь пришла её госпоже в голову на сей раз. Санчия судорожно обыскивала складки своих необъятных юбок, рылась рукой в корсете.
— Мой платок! Его нет!
— В самом деле? — рассудительно изрекла Франческа, мечтая о ещё одном пирожке с голубятиной.
— В самом деле, дура! Стала бы я искать?! Наверное, этот мерзавец Раймон... да только как же он умудрился?
— Никак, — уверено сказала Франческа. — У него не настолько ловкие руки.
На её великое счастье, Санчия была слишком обеспокоена пропажей, чтобы толком расслышать эти опасные слова. А Франческа немало могла бы порассказать о руках Раймона Гвиделли, равно как и о чреслах Хофре Борджиа. Если бы только её госпожа пожелала слушать.
— Наверное, вы просто обронили его в соборе, — сказала она, стараясь утешить разошедшуюся хозяйку.
Но та была безутешна.
— Нельзя допустить, чтобы его нашли! Там вышиты мои инициалы. Ты сама их вышивала, помнишь?
— О, госпожа моя, да мало ли в Риме С. А. Б.? Рим город большой...
— Но что если донесут Хофре? Он и так давно меня подозревает. Я сказала ему сегодня, что еду к подруге. Он сложит два и два, всё поймёт и опять нажалуется отцу. А его отец грозился, что если я ещё хоть раз опозорю их имя, он бросит меня в темницу Ватикана и оставит гнить до конца моих дней!
— Он не сделает этого. Вы Санчия Арагонская, дочь короля Неаполя...
— Нет, сделает! Боюсь, что сделает. Я его боюсь, Франческа.
«А я нет. Дались вам всем эти Борджиа», — подумала та, но благоразумно смолчала.
Санчия сердито дёрнула за шёлковый шнур, давая носильщикам сигнал остановиться.
— Иди обратно в собор, — приказала она. — Без платка не возвращайся.
Франческа скривилась. За что заработала ещё одну оплеуху.
— Бегом! — взвизгнула Санчия, едва не силой выпихивая служанку из паланкина.
У неё был скверный характер, ах, до чего же скверный, и портился год от года. Порой Франческе казалось, что эта легкомысленная женщина и вправду любила Хуана Борджиа, потому что до его гибели она была пусть глупой, пусть развратной, но доброй. Смерть Хуана превратила её в дерганую истеричку, и даже Лукреция Борджиа, всегда относившаяся к невестке снисходительно, старалась навещать особняк своего брата, когда его жены не было дома.
И всё же Франческа жалела её. И лишь из жалости до сих пор не сказала, что не только спала с её мужем, но и отвечала на ласки того самого Раймона Гвиделли, с которым Санчия только что ворковала в церкви. Увы, так часто бывает, что господа, уязвлённые жестокосердием дам, находят утешение в объятиях их служанок. Мессир Раймон и впрямь был хорош собой, а ещё он был щедр, не скупился на подарки, хотя это и были безделицы. Букет, повязанный золотой лентой, костяной гребень, а не далее как вчера мессир Раймон преподнёс Франческе занятную фигурку в виде крылатой змейки, сделанной из серебра, но как-то странно блестящей и очень холодной на ощупь. Эта фигурка чем-то запала Франческе в душу, и, не придумав, что с нею делать, она повесила её себе на шею как кулон. Змейка и сейчас холодила ей кожу в выемке между грудями — в тот самый миг, когда мессир Раймон нашёптывал монне Санчии слова страсти, а Франческу разбирал смех, ибо цену этой страсти она знала как никто.
Как причудливо порой сплетаются судьбы людей.
Они успели отъехать от собора на два квартала, и Франческа замедлила шаг. Толпа прихожан уже схлынула, она без труда найдёт там злосчастный платок. Но что если не трогать его? Пусть его поднимет кто-то другой. Пусть Хофре Борджиа в очередной раз поймёт, какой он слепец и дурак. Пусть Санчия Борджиа кончит свои дни в подземной тюрьме. Но нет... было бы жаль. Ведь она просто глупая, никчемная женщина, полагающая себя великой обманщицей, хотя сама обманута со всех сторон. И разве же это не забавно?
Рядом не было госпожи, и Франческа позволила себе, наконец, рассмеяться вслух.
Вот и собор. Булочники уже разошлись, нищие расположились по привычным местам в ожидании следующей литургии. Франческа поднялась по мраморным ступеням к приоткрытой створке громадных ворот. Заглянула внутрь.
Внутри было темно и тянуло холодом.
Рашид ибн Салман Харунди, сын проститутки и преданный раб Аллаха, сидел в таверне «Лавровый венок», расположенной на углу Ларго дел Коллонадо, неподалёку от площади Святого Петра. Он пил вино, превосходный испанский херес, и с грустью думал о том, что вот он — ещё один шаг, уводящий его всё дальше от райских врат и объятий гурий. Рашид Харунди был плохим мусульманином — он пил вино, ел свинину, не соблюдал намаз и ни разу за последние четыре года не был в мечети. Зато неоднократно бывал в христианских храмах, размашисто крестясь на христианские образа. Все эти непростительные преступления против Аллаха Рашид совершал единственно из большой любви к нему. И какая-то часть его продолжала надеяться, что Аллах видит не только зримое, но и сокрытое в глубине.
Ибо вот уже десять лет Рашид Харунди состоял шпионом при дворе османского султана Селима, путешествуя по миру неверных под видом греческого торговца Нико Боцариса. Десять лет Рашид носил не тюрбан, а сарики, совершенствовал свой критский акцент и прятал под густыми усами слишком полные губы, доставшиеся ему в наследство от матери, чернокожей рабыни. Десять лет, как он принял христианство, хотя в сердце своём никогда не отрекался от ислама. Доказать свою верность, предавая — это было его бременем, его выбором и в конечном счёте стало его образом жизни.
Почему именно он? Рашид никогда не задавался этим вопросом. Слишком многие ответы пришлось бы под него подгонять. Почему именно его оставил в живых хозяин борделя, где, родив сына в муках, окончила свои дни его мать? Почему именно на него упал благосклонный взор Гаруна-паши, визиря султана Селима, главы тайного совета и начальника над гигантской армией османских шпионов? Почему именно он, купаясь в скудном ручье на бесплодных землях Марокко, заметил в песке странный блеск и вытащил со дна серебристую фигурку, изображавшую существо, которое любой христианин принял бы за изображение языческого демона? Но Рашид знал, что это не демон. Это был фенек, маленькая вёрткая лиса с огромными ушами — он только накануне видел такую, она рыла нору в песке, услышала его шаги за сорок локтей и тотчас нырнула в укрытие, взмахнув облезлым хвостом. Сгинула, но оставила ему в подарок свои невероятные уши. И когда Рашид коснулся фигурки, он услышал, как фенек роет нору — далеко от него, быстро перебирая когтистыми лапками в сыпучем песке.
