но тут вдруг Андерсон закричал, схватился за горло и стал стремительно съёживаться, как бычий пузырь, из которого выпустили воздух. Четверо остались стоять, а из тьмы, как из глины, вылепилось новое лицо: беловолосый человек со взглядом бешеной собаки. Он посмотрел на девушку, на травника, чуть дольше задержался на призрачной фигуре арбалетчицы, прорычал: «Спешите! Не могу его долго держать!» — и исчез. А Ялка, словно наяву, увидела картину, как на земле, где-то в окрестностях Лейдена, господина Андерсона разыскал и взял за горло белый волк, но эта маленькая схватка так стремительно ушла из поля зрения, что растворилась в тысячах других.
А травник улыбнулся ей в последний раз, махнул рукой, и все четверо исчезли. Ялка осталась одна. И тотчас, словно рухнули невидимые шлюзы, в девушку ворвалась Сила! — дикий, потрясающий всё естество и разум пламенеющий поток, поющая струна, кудель мироздания. Ялка попыталась преградить ей дорогу, ухватить и поглотить как можно больше этих струй, но сияющий поток сакральной бешеной энергии бил, ослеплял, расплёскивался, обтекал её со всех сторон. Девушка хватала, сколько могла удержать, представляя и желая, чтобы он обрёл желаемую форму, и чувствовала, как ветхая ткань бытия стала стремительно расползаться у неё в руках, стираясь, исчезая, сматываясь в серые клубки тумана, первозданного ничто — а это было ей знакомо, ох как это было ей знакомо!.. И постепенно, по чуть-чуть, она почувствовала, что у неё стало получаться.
«Господь Всеблагий, — думала она, — раз так, пусть это будет просто пряжа — та божественная пряжа, из которой норны вьют свои нити и из которой было соткано всё сущее тобой, Великий Ткач... Но Ты же знаешь — люди злы, завистливы, трусливы, и они порвали эту дивную божественную ткань, проели в ней прорехи, словно моль, и в этих тёмных пятнах расплодилось зло. Позволь, я буду у Тебя в помощницах, позволь заделать эти дыры в меру моих слабых женских сил... Я сделаю не так, как Ты, сделаю, быть может, хуже для одних и лучше для других, но я вмешаюсь, потому что нельзя не вмешаться, нельзя оставлять это как есть, ибо мы растим в себе такую разъедающую нечисть, что наш мир вот-вот скользнёт обратно в никуда, и будут Страшный Суд и кони Апокалипсиса, и последнее сражение, в котором будут только проигравшие... А я всего лишь женщина, слабая женщина, поэтому я исправляю только то, что я могу, я сделаю свою маленькую вселенную внутри Твоей большой, а остальное сделает другой или другая... Пусть же будет так! Пусть будет так!»
Так думала она, свивая петли бытия на спицах времени усталыми пальцами — а пальцев у неё сейчас, наверно, был миллион, если не больше. Пусть это длилось недолго, но сейчас она была горном и печью, прялкой и станком, мельницей и верфью мироздания. Она плела другую историю, исхода которой не знала, видела осколки прошлого и тени будущего — те отражения реальности, которых нет, но в них уже не было места инквизиции и страху, там её страна надолго останется свободной и независимой. Пусть это случится не сразу и будет не всегда, но у человека есть свои пределы. Время не имело значения. Она старалась ничего не упустить, хотя и знала, что непременно что-нибудь забудет. Но пока поток не иссяк, надо было переделать всё, что можно было переделать. Она была уверена только в одном — она творила, а не разрушала, и какое бы она ни создавала бытие, в нём не было ни зла, ни страха, а за остальное девушка не могла держать ответа. А магия текла и превращалась в жизнь, в реальность, в бытие, взамен того, ушедшего, и в тот неуловимый миг, когда поток начал ослабевать, Ялка вдруг почувствовала чей-то взгляд из-за спины, будто кто-то наблюдал за её работой, смотрел, справляется ли она, и каким-то шестым чувством она ощутила одобрение. Ей было страшно и восторженно.
Она не видела, как рядом с нею возникали сущности и тени, жадно перехватывавшие ручейки, потоки, даже капли той энергии, которую она не успевала поглотить, не успевала взять, хоть где-то на краю её сознания и мелькали образы. Как девочка Октавия — вслепую, неосознанно — вплетает нить её отца обратно в гобелены бытия, как Рутгер — белый Рутгер расплетает старое заклятие, чтоб увести обратно в жизнь свою любовь, и то, как Иоганес Шольц, поймав крупицу Силы, тратит её без сожаления, чтобы вернуть хозяина и друга... А Томас, чьи желания до последнего так и оставались тайной за семью печатями, взял лишь маленькую струйку — и тоже не для себя.
Но были и другие, вроде Вольдемара с Йозефом — те Андерсоновы прихвостни, в которых не угас магический талант. И были их бредовые идеи. Эти тоже сумели урвать струю магической энергии и выстроить собственную судьбу, которая — и Ялка это чувствовала — ешё проявит себя где-то в будущем, в другой стране, где сотворится ещё более кровавый кошмар... но с этим она уже ничего не могла поделать.
И были сотни, тысячи других, кого девушка не знала и знать не могла, все они, вольно или невольно, спешили ухватить свою долю. Она предчувствовала перемены, что страна будет расколота, что скоро, очень скоро от руки продажного убийцы падёт принц Оранский — отравленные пули пронзят его, но с этим она тоже ничего не могла поделать. Она видела ужасные вещи — резню, которую устроят в Маастрихте и Антверпене меньше чем через полгода озверевшие от поражений испанцы... Она видела, многое другое и предчувствовала дикие века — прекрасное и страшное будущее, распадающееся веером на сотни, тысячи различных вероятностей... но тут она вообще была бессильна.
Белоснежный Единорог обернулся на звёздной дороге и бросил на девушку прощальный долгий взгляд перед тем, как уйти навсегда. «Прощай, Кукушка. Спасибо тебе. Не забудь о травнике», — сказал он, и Ялка вдруг вспомнила, где она слышала тот голос...
«Я помню...» — прошептала она. У неё ещё было время. И силы.
Холодный ветер утихал. Бездна успокаивалась. Совсем немного времени осталось, и совсем немного нитей волшебства вплеталось в эту песню, в новую реальность. Она сплетала травника обратно из своих воспоминаний, снов и грёз, несбывшихся надежд, рассказов и легенд — всего того, что знала о нём, думая не как о любимом человеке, а просто — о человеке, шептала слова, желая, чтобы он был — был, был! — а остальное не важно...
Она успела только то, что она успела. А потом были усталость, пустота и темнота, и гулкие удары барабана повлекли её обратно.
Домой.
Было четвёртое октября. Всюду, куда ни посмотри, расстилалась водная гладь. Ветер утих. Всходило солнце. Отдельные верхушки холмов превратились в островки, по большей части заболоченные — стоило ступить на них и приходилось отдельно вытаскивать ногу, отдельно — башмак. Недалёкий город будто из воды вырастал, как Северная Венеция. В городской стене зиял пролом — средь горожан нашлись предатели, в последний день взорвавшие пороховую мину. Но в пролом так и не успели вторгнуться войска — вода поднялась уже слишком высоко, испанцы, у которых не было лодок, не пошли на приступ. Ожесточённые, усталые, напуганные атаками гёзов и подступавшей водой, они уже уходили, и грохот упавшей стены только подстегнул их в спину.
Торговый холм, где раньше стояли повозки, тоже стал островом, едва ли не самым большим среди немногих оставшихся. Всюду скользили лодки — фламандские барки, дощаники, гукеры, простые ялы и ялики. Престарелая маркитантка из-под ладони наблюдала, как мимо проплывает странное сооружение,
