Четыре парня молча развернулись и набросились на рыжего. Дружки Шныря предпочли не вмешиваться — один было рыпнулся, но схлопотал под глаз, свалился в угол и увял. Шнырь завизжал, метнулся к стойке, получил один раз, два, упал и откатился в сторону, сжавшись в клубок и прикрывая голову, пока четверо сноровисто охаживали его ногами. Глаза залило красным, боль горячими толчками прорывалась сквозь хмельную пелену, пока не прорвалась совсем и окончательно. Его поднимали, ставили, опять сбивали с ног. После какого-то удара Шнырь влетел в кладовку, где упал, разбрасывая вёдра, тряпки, швабры и метёлки. Попытался встать, хотя бы сесть, и вдруг почувствовал, будто проваливается. Выплюнул зуб. Оглядываться не хотелось. «Амба... всё.. — подумал он с усталым равнодушием, но тут внутри него будто кто зашевелился и негромко, рассудительно сказал: «Оставь, дай я...»
И Шнырь стал сам не свой.
Метла, стоявшая в углу, словно сама скакнула в руки, Шнырь даже не успел удивиться, когда его пятка сбила помело, ладони половчей перехватили черенок и ноги понесли его вперёд. Приятели, разинув рты, смотрели, как он врезался меж четверых амбалов и как очумелый заработал палкой. Шнырь чувствовал себя как пьяный. Впрочем, он и так был пьяный, но сейчас он будто спал и видел сон — руки-ноги действовали без его участия, чуть ли не сами по себе. Глаз сам оценивал картину боя, руки сами выполняли хваты и удары, голова сама просчитывала все финты, уловки и шаги. Оставалось лишь держать глаза открытыми, что Шнырь и делал. Четыре мужика, не ожидав подобного напора, на секунду растерялись, и этого их замешательства хватило, чтоб инициатива полностью перешла к обороняющемуся. Через мгновение один упал с разбитой головой, другой схватился за отшибленную руку, получил подножку и тоже оказался на полу; два оставшихся ещё успели спохватиться, но это мало помогло — Шнырь оттеснил обоих в кухню, рванул обратно в зал, махнул рукой своим: «Скорее!..» — и все четверо исчезли, только их и видели.
...Остановились они, только пробежав квартала два. Шнырь привалился к стенке, пытаясь отдышаться, сплюнул, отхаркнулся. Грудь его ходила ходуном, руки тряслись. Остальные трое выглядели не лучше, разве что рубашки не в крови да зубы целые.
— Ну, Шнырь, ну, ты дал! — восхищённо покрутил носом один из них. — Поначалу, когда начали тебя махратить, я уж думал: всё — уроют тебя щас. А ты, глянь, и сам ушёл, и нам помог, и этим навалял...
— Уж да, так да! — подтвердил второй, осторожно щупая свой синяк. — А я и не знал, что ты дубиной можешь. Думал, только по домам шуршишь, а ты, оказывается, парень жох! Уважаю.
Шнырь молчал. Откуда в нём взялось умение так драться, он не знал. Но появилось оно весьма кстати. Впрочем, он был не уверен, сможет ли при надобности повторить. Ощущение чужого присутствия внутри исчезло, оставив только пустоту и непонятный привкус сожаления: «Эх...» Все его устремления и цели показались вдруг какими-то мелкими и глупыми. Дубинка потерялась. Кости ныли, мышцы словно калились свинцом. Он попытался отлепиться от стены — не получилось: повело. Привалился спиной. Поднял взгляд. Небо потемнело окончательно. Высыпали звёзды. Круглая луна маячила сквозь облака, как оловянная тарелка; в её свете городские улицы и набережная были как на ладони. Сквозь куртку и рубашку ощущались стылые неровности стены. От воды тянуло сыростью и гнилью.
— Пошли вы все... — вдруг вырвалось у него. Приятели переглянулись.
— Да брось ты, Шнырь! Отважно вышло...
— Я говорю: подите к чёрту! — взорвался он. — Приятели... Дерьмо свинячье! Я на вас надеялся, а вы... Трепаться только мастера, на вассере стоять да ширмы чистить.
— Всё! Один я с этих пор. Валите к дьяволу, на все четыре стороны.
— Иоахим, ну чего ты?.. — Первый примирительно тронул его за плечо. — Ну куда ты один? Нам теперь, наоборот, гуртом держаться надо, где-то бабки доставать. Ведь ежели поймают, Цапель с тебя шкуру спустит, а так, всех вместе, может быть, ещё послушает.
— А мне чихать. Спустит так спустит. — Шнырь стряхнул его руку с плеча, тронул кровь под носом и под ухом, посмотрел на ладонь и вытер её о штаны. — На кой мне такие подельники, которые чуть что — сразу в кусты? Я вам больше не товарищ. Пояли?
— Куда ты?
Всё равно куда. Лишь бы отсюдова подальше.
— А... нам куда тогда?
— Да хоть в воду!
Он махнул рукой и, не оглядываясь, двинулся по набережной Блошиной Канавы. Вскоре он скрылся за углом.
— Чего это с ним? — с недоумением и даже опаской спросил один из троицы, глядя ему вслед. — На себя стал не похож. Ровно бес какой в него вселился...
— И то, — кивнул второй, — на самом деле диковато. Я Иоахима шесть лет знаю, а такого не было. Где он так наловчился? Одним махом четверых!
— Да ещё каких четверых...
— Что верно, то верно: у Цапеля в охранниках кто попало не ходит.
— В жизни такого не видел.
— А я видел, — мрачно сказал молчавший доселе третий и плюнул.
— Когда? — обернулся первый.
— Так... было дело, — уклончиво ответил третий.
— И чего?
— А ничего. Пущай идёт. Он конченый теперь.
Приятели замялись. Переглянулись.
— Да ну, чего ты... Может, ещё отвертится.
— Не отвертится. Тут без колдовства не обошлось. Падла буду — конченый он. Конченый.
Повисла тишина. Сразу стало как-то холодней. Первый на всякий случай осенил себя крестом, остальные двое поспешили последовать его примеру.
— Брешешь, Штихель, — неуверенно сказал парень с синяком, нелепо двигая шеей в тесном вороте, будто ему стало трудно дышать. — Откудова тебе знать?
Поименованный Штихель помедлил, потом отвернулся.
— Оттудова.
— Как замечательно! — Октавия засмеялась и захлопала в ладоши. — Ещё! Еще! Почитай ещё! Ты знаешь ещё что-нибудь?
Фриц замялся.
— Я так, сразу, и не вспомню, — признался он. Ну пожалуйста, ну Фридрих, ну ещё что-нибудь такое, про мышек!
— Да не помню я... А тебе что, мышки разве нравятся?
— Ага! То есть нет — я их боюсь, но в песенках они такие смешные! Расскажи что-нибудь ещё.
— Ну ладно, — согласился Фриц, тем более что как раз сейчас ему припомнилась ещё одна считалка. — Ладно.
