почему-то показавшийся Фрицу знакомым. — Кукольника с бородой. Да не молчите же, я знаю, что вы здесь: я шёл за вами от самой площади. Если б я хотел вас выдать, я б уже сделал это двести раз.
Кукольник прочистил горло.
— Что вам угодно? — наконец спросил он.
— Слава богу, вы там! — облегчённо вздохнули за дверью. — Я вам не враг. Я видел, как вы убегали от испанцев. Я правда хочу вам помочь.
Ответа не последовало. Карл Барба напряжённо размышлял.
— Так вы впустите меня? Иначе я ухожу, и тогда выпутывайтесь сами.
— Avanti... — наконец решился бородач. — То есть — тьфу — я хочу сказать: входите.
Фриц откинул щеколду, и в комнату проник какой-то худой парень — совсем подросток в серой, протёртой на локтях ученической хламиде. Острый нос, чахоточные скулы, серые колючие глаза. Неровно подстриженные чёрные волосы торчали во все стороны. За спиной у него был мешок с чем-то, видимо тяжёлым, а по форме — угловатым.
— Здравствуйте, господин кукольник, — сказал молодой человек, ногою закрывая дверь. — Меня зовут Йост. — Он огляделся, — Я надеюсь, вам всем удалось убежать? А где малышка?
— Постойте, постойте... да я же вас знаю! — с удивлением сказал Карл Барба, глядя на него через очки. — Ну, да, конечно! Вы читали стихи на рыночной площади. Кстати, весьма неплохие стихи, господин вагант.
Теперь и Фриц распознал в нежданном госте сегодняшнего студента на бочонке.
— Польщён. — Парнишка шаркнул ножкой и раскланялся. Сбросил с плеч мешок. — Мне тоже понравилось ваше представление. Но к делу. Я принёс ваш сундучок...
— Мои куклы! — подпрыгнул кукольник. — Вы принесли моих кукол! Юноша, вы — мой спаситель! Как мне вас отблагодарить?
— Примите это как плату за спектакль, — сказал студент, уклоняясь от объятий. — И поменьше разбрасывайтесь такими обещаниями. К сожалению, мне не удалось спасти навес и инструменты. Впрочем, я, кажется, запомнил того парня, который унёс вашу трубу... Вы, видимо, приезжий, господин кукольных дел мастер? У вас нездешний выговор.
— Я родом из Неаполя.
— О, Сицилия! Снимаю шляпу. Я встречал сицилианцев — отважные ребята. Однако это странно, когда подданные короны так не любят испанцев.
Карл-баас в ответ на это только сухо поклонился.
— Фландрия тоже — испанские владения, — сказал он.
— Ш-шш — Парень прижал палец к губам. — В этом городе опасно говорить такие речи. А после того, как чуть не утонул этот испанец, вам опасно даже оставаться здесь. Но выбраться из города без письменного разрешения испанских чиновников теперь нельзя. Я поговорю с нужными людьми, они помогут. А пока...
Тут он умолк, завидев, как зашевелилось одеяло на кровати, — это Октавия рискнула выглянуть наружу. Некоторое время поэт и девочка смотрели друг на друга, затем тонкие губы Йоста тронула улыбка.
— Прелестное дитя, — сказал он, — могу я узнать ваше имя?
Она опустила глаза.
— Меня... зовут... Октавия, — тихо сказала она.
— Вам очень идёт этот цвет.
Девочка сколько-то сдерживалась, но потом природа взяла верх — носик её сморщился, и она опять заплакала.
От взгляда на железо перехватывает дух, когда пядь за пядью меч являет миру узкое отточенное жало. Нет в мире человека, кто не испытал бы сильных чувств при этом зрелище, и безразлично, страх это, отчаяние или восторг. Когда клинок оставляет ножны, раздаётся слабый звук — это не скрежет и не шелест, а нечто совершенно не от мира сего. Это песня смертоносного металла, металла, отнимающего жизнь, она как тихое предупреждение змеи, венцом которому — холодный чистый звон, и вслед за тем — бросок, укус и смерть. Для скольких тысяч человек этот звук стал последним, что они услышали в этой жизни?..
Но трофейный клинок выходил абсолютно бесшумно. У этого меча не было языка.
Меч мой, меч, мой серый друг, мой гибельный собрат, моя печаль и радость; твоя любовь чиста и холодна, я убиваем ею в сумерках весны и счастлив, принимая эту смерть...
Лис плясал на гравировке.
Мануэль Гонсалес сидел неподвижно на скамье у окна, один в пустующей купальне, положив меч на колени и наполовину вытащив его из ножен, смотрел на искристую серую сталь в ожидании вечера. В последнее время это стало для него сродни ритуалу. Он всегда старался уединиться в такие минуты, чтоб никто не видел этого меча, да и собственного его лица тоже, чтоб никто не отнял даже видимость принадлежащего ему сокровища. Это было как молитва, это было как влечение к женщине, это было как бутыль изысканного вина, это было нечто настолько глубоко интимное, что временами Мануэль испытывал смятение, стыд, неловкость, словно мальчик после рукоблудия. И так же, как тот глупый мальчик, он не мог удержаться, чтобы в следующий вечер вновь не остаться с этим мечом один на один.
Это было ужасно. Это было прекрасно. Это разрывало его душу на части. Это было...
Это было совершенно невыносимо.
За окошком захрустел гравий, Гонсалес вздрогнул, тряхнул головой и поспешно спрятал меч обратно в ножны. На мгновение сердце затопила горечь сожаления — ему опять помешали, но, с другой стороны, завтра обещал быть новый день и новый вечер.
Дверь распахнулась, и на пороге возник Родригес.
— Мануэль! — окликнул он, жуя табак. — Ману... А, вот ты где! Так я и думал, что найду тебя тут. Опять бдишь над своим мечом? Глядя на тебя, можно подумать, что ты готовишься к посвящению в рыцари. Шучу, шучу, хе-хе. В последнее время тебя не узнать.
— Чего надо? — хмуро бросил маленький солдат.
— Десятник сказал, чтоб ты шёл с палачом и со святым отцом к той ведьме. Они собираются начать допрос.
— А почему я?
Родригес пожал плечами, отступил от входа, выплюнул тягучую табачную струю и вновь пожал плечами:
— Послушай, hombre, в последнее время ты задаёшь какие-то нелепые вопросы. Вообще-то, ты на службе. Чего ты уставился на меня, как подсолнух? Скоро всё равно твоя очередь стеречь у дверей — Эрнан и Санчес отстояли и уже задрыхли, а мне... тоже дела... в общем, есть одно дело там... ага.
— Какие это, интересно, у тебя дела?
— De nada, — буркнул Родригес, отводя глаза. — Послушай, Мануэль, ты всё равно ведь просто так сидишь. Да и чего мне делать там, при них, со своим протазаном? А у тебя всё же меч.
Губы маленького испанца тронула улыбка.
— Ты боишься, Родригес, — сказал он. — Боишься этой ведьмочки. Я прав?
Глаза Родригеса забегали.
— Ты бы следил за своим языком, — проворчал он.
— Ты боишься, — продолжал подначивать Мануэль. — Трусишь, как заяц.
— Canarios! — Родригес встопорщил усы. — Замолкни, сопляк! Я никого не боюсь, и ты не хуже других это знаешь. Я служил в святой эрмандаде, когда ты ещё ходил под стол! Мы с Санчесом протопали пешком от Мадрида до Антверпена, я был в тридцати городах и видел такое, что тебе и не снилось. Кто ты такой, чтобы ругать меня такими словами? Кто, а? Жестянщик, переводчик, tinta alma[49]! Тьфу!
Он выплюнул жвачку ему под ноги и умолк.
Некоторое время оба, тяжело дыша, молча буравили друг друга взглядами. Мануэль с трудом
