— Да так... ни о чём... — Фриц был слегка ошарашен таким ответом и поспешил укрыть своё смятение за нарочитой грубостью: — А тебе-то эту хрень откуда знать?
— Меня дед научил, — простодушно пояснила она. — Он лоцман, много плавал, когда был молодой, и много знал. Когда моя мама вышла замуж, он очень ждал внука, но внук не родился, а родилась я. Так что он, когда со мной возился, много всякого мне понарассказывал.
— Э-э-э... да? А где он сейчас?
Девчушка вздохнула и, как показалось Фрицу, слегка погрустнела.
— Дедушка умер, — сказала она.
— О... Прости, я не знал.
— Ничего. Как тебя зовут?
— Фриц. А тебя?
— Октавия, — представилась девочка. — Меня зовут Октавия.
— Ты что, прислуживаешь здесь, такая маленькая?
— Нет, что ты! — рассмеялась она, — Обычно я при кухне или на дворе. Сегодня просто хозяйки дома нет. И вовсе я не маленькая, мне уже почти десять с половиной. — Она положила маленькую ладонь на горлышко кувшина. — Здесь молоко и хлеб. Чего-нибудь еще хочешь? Тот бородатый господин сказал, что за тебя заплатит, если ты не будешь заказывать много и слишком дорогое. И пива велел тебе не подавать. Это твой хозяин? Ты что, путешествуешь с ним, да?
— Ну... э... ага.
— Как здорово! Я так тебе завидую! — Глаза девчушки вспыхнули, но тут же погрустнели. Настроение у девочки менялось, как погода осенью. — А мне никуда не разрешают ходить, говорят, что я ещё маленькая, а я не маленькая, мне уже тринадцать... скоро будет. Так и сижу дома, кроме веника и тарелок на кухне, ничего не видела... А вы откуда?
Фридрих насупился. Отвечать сразу расхотелось.
— Ниоткуда.
— Ой, — спохватилась Октавия, — я тут болтаю, а ты же, наверное, голодный. Так чего тебе принести?
— Мне? — растерялся Фриц. — Я бы съел... м-м... я бы съел... Я даже не знаю, — наконец признался он, — А чего есть?
Девчонка задумалась. Подняла взгляд к потолку, пошевелила губами. Тряхнула головой. Давай я принесу тебе кровяных колбасок и фасоли с подливкой, — предложила она. — Можно ещё поджарить треску у нас хорошая треска, ледник ещё не успел растаять. А на сладкое — блинчиков. Потом, если надумаешь ещё чего-нибудь, скажи. Так как? Нести?
— Неси! — с облегчением распорядился Фридрих и так гулко сглотнул набежавшую слюну, что на мгновение устыдился, будто сделал что-то неприличное.
Девчушка кивнула и, топоча по полу несуразными башмаками-деревяшками, убежала на кухню. Фриц проводил её взглядом. Светловолосая, опрятная, зеленоглазая, она напомнила ему его сестру, которую вместе с матерью арестовали и куда-то увезли солдаты инквизиции. Боже, неужели это всё произошло всего лишь прошлой осенью? Он так ничего и не узнал о их судьбе — сперва необходимо было просто уцелеть, потом — добраться до травника, потом он заболел, потом поправлялся, а потом... потом...
Мальчишка вздохнул. Всё приходилось откладывать на потом. Беда только, что это «потом» всё никак не наступало. И сейчас, глядя на ладненько обтянутую недорогим сукном девчачью спинку, Фриц испытал болезненный укол забытой совести и вновь проснувшегося страха. Что же с ними сталось? Где они? Куда их увезли? А главное — зачем? И как теперь найти их, самому оставшись незамеченным? И что делать дальше?
Когда зверь болен, то ему не до кормёжки, не до водопоя и вообще ни до чего. Какая-то потребность говорит ему, чтоб он искал целебную траву, чтоб он, беспомощный, залёг и спрятался куда- нибудь, где его не тронут, не найдут. Фриц, как тот зверь, был тоже болен, болен тяжело и навсегда своим ненужным, сладким и опасным даром волшебства, с которым он не мог расстаться, равно как не мог и совладать. Браслет ли травника иль волшебство его же — что поставило препону на пути потока Силы, Фриц не знал, а если бы и знал, навряд ли бы осмелился её убрать.
«Где она, моя целебная трава?»
Он покосился на браслет, потом — на руну на ладони и вздохнул.
Значит, говоришь, «доверие и преданность»... — пробормотал он, — Ладно, попробуем довериться.
Всё равно ничего больше в голову не приходило. Он спрятал костяшку в мешочек, а мешочек — в карман, проверил, как там чувствует себя под рубахой Вервольф, разломил лепёшку и, не дожидаясь бородатого, принялся за еду.
...Две пары ног шагали по оттаявшей земле; две пары; первая — в сандалиях на босу ногу, сношенных, но всё ещё не ветхих, и вторая — в ладных, по погоде тёплых башмаках. Шагали не спеша, задерживаясь на песке и островках пробившейся травы и обходя большие пятна не растаявшего снега.
— Я не одобряю ваших методов.
При словах, произнесённых выше, башмаки остановились.
— Право слово, брат мой, я не совсем вас понимаю. Что вы хотели этим сказать? Что наши действия вам неприятны?
Остановились и сандалии.
— Здесь не может быть «приятия» и «неприятия», любезный брат, поскольку эти термины неприменимы к решению Святой Церкви. Её слова — закон для доброго католика, такой же, как Священное Писание, и инквизиция не исключение. Я счастлив оказать вам помощь и гостеприимство. Но не могу и не отметить, что вам, последователям святого Доминика, свойственно больше внимания уделять целям, нежели средствам.
— Вы так полагаете?
— Да. Я так полагаю, — прозвучало после паузы. — Я мало имел дело с посланцами святейшей инквизиции, но большинство этих встреч не оставили у меня хороших воспоминаний.
— Не сухая рассудочность и суетная учёность, а всепоглощающая любовь к Богу открывает спасительную истину. А ваш деятельный ум, ваша пытливая натура заставляет вас доискиваться истины любым, зачастую далеко не лучшим способом. Некоторое время царила тишина: собеседник оценивал невольный каламбур. Затем шаги возобновились.
— Что ж, это тоже точка зрения, она вполне заслуживает права на существование. Я сожалею. Но надеюсь, что моё пребывание здесь позволит вам изменить её.
— Я тоже искренне на это... надеюсь.
Снова — пауза, но её, в отличие от первой, смог бы различить лишь очень опытный и ловкий диспутант.
Геймблахская обитель просыпалась. Только что прошли заутреня и завтрак. Монахи-бернардинцы расходились на дневные работы, всюду царила сосредоточенная молчаливая суета. Не было никого посторонних — в отличие от прочих орденов, цистерцианцам не дозволялось жить чужим трудом, соответственно у них и не было зависимых крестьян. Поблизости располагалось с полдесятка деревень, но то были деревни не вассальные, а просто самые обычные деревни.
Место для обители было выбрано исключительно удачно. Монастырь располагался в живописнейшей низине и был относительно новым — ему не исполнилось и двух веков. Такое случалось не часто — лишь цистерцианцы предпочитали закладывать свои обители «в пустыни» — в ещё не обжитых человеком местах, ибо только в бедности и простоте надеялись осуществить устав святого Бенедикта досконально. Когда-то здесь и впрямь была болотистая пустошь, которую не брались поднять даже трудолюбивые фламандские крестьяне. Сам монастырь был строг, без всяческих излишеств и архитектурных украшений, монахи одевались в небелёный холст, но наблюдателю со стороны не стоило наивно думать, что обитель была нищей: цистерцианские монастыри подобны Ноеву ковчегу, на который братья собрали все богатства, оставив снаружи запустение. Грамотно построенный и полностью независимый от внешнего мира,
