он любит еще и цапель, орлов, куликов, диких гусей. И эту любовь полагается понимать, иначе какая же жизнь тут, в глуши, на кордоне…
Мы, не мешкая, попрощались, оставив супругов возле крылечка, где цвел жасмин и где в темноте зарослей задыхался от радости соловей.
До Будапешта отсюда было часа четыре ночного пути.
Балатон
«Балатон, Балатон…» — пульсирует в автомобильном приемнике звучное слово. Остальные слова непонятны. Но ясно, что песенка призывает на Балатон. «У нас в Венгрии все дороги ведут к Балатону», — улыбнулся шофер. Поворот. Еще поворот. И вот оно, озеро.
День тихий. Молочно-синяя гладь подернута легким туманцем. С камня на берегу видно не много. Одна к другой боками притиснуты лодки. На берегу повыше так же тесно автомобилям. Из воды сиротливо торчит куст камыша, и прямо почти от него в гору убегают белые столбики виноградника. Разуться бы, опустить в воду ноги. Не доберешься — озеро взято в камень, да и неловко было бы это сделать на глазах празднично разодетой разноязычной курортной толпы, в которой слышится и наш владимирский говорок.
На карте Балатон слегка похож на Байкал — так же вытянут синей жилкой. Есть на озере полуостров очертанием — маленький Крым. Это, как нам сказали, самая высокая точка — Тихань. Балатон — место ветреное. Возможно, в тени полуострова вода усмиряется, оттого и славянское слово Тихань. Балатон слово тоже славянское — топкое, низкое, болотистое место. С плеча Тихани видно, что так и есть: весь южный берег — плоская низменность. Видно в бинокль: купальщики ушли от берега с полверсты, а глубина — ниже пояса. Южный берег опушен кое-где камышом. И это свидетельство топкости, помешавшей сплошь облепить озеро дорогими затейливыми домами. Северный берег облеплен ими примерно так же, как берег Черного моря в Ялте. Потоки автомобилей, людей, запах жареного мяса, нагретого асфальта и опять же песенка «Балатон, Балатон…».
По месту, где стоит на привязи катерок, находим институт лимнологии — учреждение, созданное специально следить за жизнью «венгерского моря», как называют иногда Балатон.
Лимнолог доктор Ене Поньи Балатон знает, как мать знает свое дитя, — проработал тут более тридцати лет.
«Крупнейшее озеро в Средней Европе. По площади — родня Женевскому, но мелкое — средняя глубина четыре-пять метров. Красот Женевского озера Балатон не имеет, однако есть преимущество: неглубокие воды прогреваются, и очень быстро, до двадцати пяти градусов. В Женевском температура выше восемнадцати не бывает. Европейский купальщик едет сюда. Постоянные сильные ветры влекут и яхтсменов. Сегодня вы видели озеро в редком спокойствии».
Происхождение Балатона, по всем источникам, тектоническое, связанное с древним разломом земной коры. Но доктор Поньи говорит, что ложе озера выдули, выскребли абразивом песка постоянные сильные ветры. Длина Балатона — семьдесят восемь километров, ширина — двенадцать, в самом узком месте, против Тихани, — шесть. С декабря по февраль озеро подо льдом, но бывают годы, когда вода холодам не сдается.
Питается озеро множеством небольших речек. Река Зала (запомним это название!) из них наиболее значительная. Избыток воды утекает из Балатона в Дунай речкой Шио и специально прорытым каналом.
Вода в Балатоне «мягкая», щелочная, «купальщик ее обожает, хотя непрозрачность воды поначалу может и отпугнуть».
Всегда озеро славилось рыбой. Рыба есть и сейчас. Ужение в Балатоне — важная часть туристского сервиса. Но рыба меняется. Требовательные к чистой воде судаки («достигали десяти килограммов!») исчезают. Их замещают неприхотливые карп и амур. Из выпускаемых регулярно мальков хорошо вырастают угри. У старожилов эта диковинная для здешних мест змееподобная рыба вызывает отвращение. Но слабость к угрям питают туристы-удильщики из ФРГ.
Надводной жизни на озере почти нет. Комаров (они когда-то помогали терпеливым аборигенам выдерживать осады завоевателей) в угоду курортникам и туристам травят химическим дождиком. А птицам, кишевшим на Балатоне, сегодня попросту негде и притулиться — весь берег занят людьми. (В счет не идет Кишбалатон — «маленький Балатон», которого на карте пока нет и о котором речь впереди.) Основную же водную гладь украшают лишь пестрые паруса, пассажирские теплоходы, весельные лодки, паромчик, челноком ходящий между Тиханью и южным берегом.
«Балатон — типичное, эталонное мелководное озеро, — говорит Ене Поньи. — Такие озера, постепенно заболачиваясь, умирают. Но Балатон живет уже двадцать две тысячи лет. И может жить еще долго, если, конечно, люди не помогут ему умереть».
Венгры пришли на Балатон примерно тысячу лет назад. (Монастырь на Тихани — первое поселение.) И до начала нашего века это было пристанище рыбаков, живших в небольших деревеньках. Людей тут было несколько тысяч. Я мечтал увидеть хотя бы одно такое селение. Увы, исчезли все. Щегольские, изысканно- дорогие особнячки окаймляют Балатон, а на горном северном берегу террасами поднимаются вверх. «Мумия» одной деревеньки — с сетями, лодками, бочками, острогами, котлами, коптильнями — оставлена для туристов.
Глядя на нынешний муравейник полуголых людей, оснащенных разноголосой японской техникой, усталых от тесноты, пресыщенных пищей и стандартными развлечениями, трудно представить, что не так уж давно Тихань, в которой сейчас ежедневно паркуется десять тысяч автомобилей, была действительно Тиханью — деревенька и монастырь.
Взрыв интереса к «венгерскому морю» понятен. Весь мир, сбитый в мешки городов, рвется где к Черному морю, где к морю Балтийскому, к океанскому побережью. Байкал, Балатон, Селигер, Мичиган, Женевское озеро влекут людей как магниты. Балатон, оказавшийся в гуще европейского муравейника, облеплен людьми особенно густо — «шесть миллионов за лето. Три миллиона в любой конкретный момент». Каждый венгр стремится непременно побывать на своем «море». Кто побогаче, строят дома, другие отдыхают в кооперативных и заводских санаториях, снимают углы.
И зарубежный курортник… Австрийцы и «федеральные немцы» поняли, что житье здесь дешевле отдыха дома, на родине, и валом валят на Балатон.
После беседы с учеными Тихани мы, с трудом найдя местечко поставить машину, смешались с потоком людей, оглядели музейную деревеньку, присмотрелись, что растет-цветет на горе, поснимали в зарослях черных дроздов и как-то нечаянно оказались у дома морщинисто-старого, но в котором, по всему судя, теплился осколок давнишней и не музейной Тихани — в окошке краснела герань, на колышке за забором сушился половичок, и вместо клумбы цветов во дворе дерзко произрастала редиска. Очень захотелось зайти. Но вдруг погонят? Сколько таких любопытных в текущей мимо реке туристов! Оказалось, нет. Турист ходит в шорах путеводителей, а за домишко глазом никто не цеплялся. Мы почувствовали даже некоторую человеческую благодарность за интерес.
В доме жили старик со старухой — Кароль Пете и Карольней Пете. Обоим было по семьдесят два. Старик двигался по двору в двухколесной инвалидной коляске.
— Нога-то, поди, на войне…
— На ней… — Старик смачно, не стесняясь жены, ругнулся.
— Под Воронежем?
— А вы откуда знаете? — встрепенулся в коляске Кароль Пете.
— Да я воронежский…
— Ну?!! Тогда, конечно, все помните. Наша мадьярская армия там и была. — Словами отборными с приправой из русского языка старик помянул Гитлера, Антонеску, адмирала Хорти, войну в целом. И с теплотой отозвался о каких-то стариках на Дону, не давших ему, тяжело раненному, «околеть на
