огородника, пчеловода и домашнюю хозяйку.
В стане литераторов началась паника. Прозаики, поэты и мастера малых форм ударились в бегство. Они больше не заходили в издательство, не выступали перед читателями, не декламировали публично отрывков из своих произведений. Везде их мог подстеречь Убедительный. Литераторы отсиживались по домам и даже не подходили к телефонам, не без оснований полагая, что звонит Убедительный.
Но как-то он их все-таки доставал, потому что то один, то другой, ступающие вроде бы против своей воли, обливающиеся слезами, они являлись в издательство, дрожащими руками расторгали договоры и забирали свои рукописи. Сцены происходили просто душераздирающие, когда плачущий редактор прижимал папку к груди и верещал: «Не дам, голубчик, что же вы меня без ножа режете?», а плачущий автор рвал к себе эту папку и уговаривал его: «Отдайте, голубчик, я не могу ее оставить, я должен!»
План наш пустел, редакторы оставались без работы. Пока мы еще держались за счет переизданий. Впору было переименовать наше учреждение в «переиздательство». Да и с переизданиями творилось неописуемое. Куда-то пропали классики мировой и русской литературы, а их место прочно заняли труды Клаузевица, дневники Наполеона и записки офицеров Генерального штаба. Как это получалось, никто толком объяснить не мог. Редакторы роптали, собирались кучками и вполголоса кляли Убедительного и слабохарактерное руководство. Но едва слышались тяжелые шаги, как раздавался испуганный шепот: «Убедительный идет!», и все разбегались по своим рабочим местам. Однако, по моим сведениям, кое-кто присматривал аккуратный ломик или обрезок водопроводной трубы. Так, на всякий случай.
Наша беда и вина были в том, что мы слишком долго терпели. А терпели потому, что впрямую все происходящее нас вроде бы не касалось. Нас-то ведь никто ни в чем не убеждал! Убедительный не связывался с нами – мелкой сошкой. Он играл по-крупному.
И настал день, когда, по нашим подсчетам, в городе не осталось ни одного писателя. Как-то стихийно в издательстве возникло собрание. Сначала робко, а затем все смелее мы каялись друг перед другом, били кулаками в грудь и каждый винил себя в случившемся. Но я знал, с кого начался этот ужас!
Подсчеты Убедительного совпали с нашими. Теперь убеждать ему здесь было больше некого. Кроме нас. Издательство стало для него пройденным этапом. И как грозный судья и палач в одном лице, Убедительный возник на пороге кабинета директора, где проходило собрание. Он обвел нас тяжелым, давящим взглядом, в котором отражалась его жаждущая власти душа, и мы притихли.
– Вот что, старички, – сказал он. – Я решил, что все вы больше не нужны…
Договорить ему не дали. Кто-то завизжал: «Вяжи его!» И мы обрушились на Убедительного. Образовалась дикая свалка. Под грудой наших тел ворочалась слоновая туша, пытавшаяся подняться. Летели в стороны стулья, раздавались крики: «Рот ему заткните!» Напрасные, надо сказать, поскольку это было сделано в первую очередь. Дюжина носовых платков разной свежести и женская вязаная шаль не давали Убедительному произнести хоть слово. И это было нашим спасением. Сгоряча и в неразберихе мы наставили синяков друг другу. Но и Убедительному перепало. Кто нас за это осудит? Только не мы.
Наконец, спеленутого всеми подручными вязальными материалами, Убедительного погрузили в редакционную машину, и шоферу было наказано отвезти этот сверток подальше за город, развязать его там и, не вытаскивая кляпа изо рта, тут же мчаться обратно. На всякий случай директор собственноручно залепил шоферу уши пластилином. Как Одиссею.
Я же, чувствуя себя виноватым более других, достал припрятанную в столе увесистую автомобильную монтировку и, подойдя к яростно мычавшему и вращавшему глазами Убедительному, предупредил его о том, что воспоследует, буде он решится вновь появиться в издательстве и произнесет хоть слово. Мои доводы показались Убедительному достаточно основательными, он смирился и затих.
Отправив машину и утирая боевой пот, мы сели решать, как же быть дальше. Внезапно раздался осторожный стук в дверь. Мы напряглись, но это был всего лишь маленький сухонький старичок с зажатой под мышкой тоненькой ученической папкой. Мы молча воззрились на него. Он откашлялся и робко сказал:
– Я тут стихи принес. Может, посмотрите?
– Отлично! – обрадовался директор. – Значит, с поэзией у нас порядок. Ну а прозу, товарищи, я думаю, нам самим придется писать.
Вот я и написал.
