пронизанные золотыми нитями занавеси на окнах и дверях, ложе в углу — о, Феофано знала это ложе, на нем почивали императоры Роман, Никифор и Феофано с ними.
Сейчас на этом ложе умирал Иоанн Цимисхий — тот, кто убил здесь, в этой опочивальне, императора Никифора Фоку, тот, кто клялся Феофано в любви, а потом отрекся от нее.
Она даже не узнала его. Это был не тот Иоанн, когда-то крепкий, жилистый, сильный, которого она обнимала и целовала, который утолял здесь ее ненасытную страсть. На ложе лежал скелет, вдоль белой простыни были вытянуты высохшие, темные, сведенные болезнью руки, ужасной была голова — облысевшая, с огненно-рыжими бородой и усами, из-за которых виднелись зубы, с заострившимся носом, темными глазами, сверкавшими в глубоких впадинах.
— Иоанн! — громко произнесла она. — Приветствую тебя, василевс!
— Феофано! — глухо отозвалось в опочивальне.
Чтобы не мешать их беседе, проэдр Василий сделал рукой знак, что будет находиться тут же, за дверями, и вышел из опочивальни.
— Ты меня, наверное, не узнала, — сказал Цимисхий. — С тех пор как разбилось… как я разбил зеркало, я не видал и не хочу видеть своего лица. Скажи, я очень изменился, я очень страшен, Феофано?
Она прошла вперед и остановилась возле его ложа.
— О нет, — сказала Феофано. — Ты болен и переменился, но не страшен.
— Проклятая болезнь! — заволновался он. — Никто ее не знает, а она мучит, изнуряет мое тело и душу. Я уже потерял все силы.
Он помолчал и, тяжело дыша, все смотрел и смотрел на нее — такую же прекрасную, как прежде, несравненно прекрасную Феофано.
— Спасибо, что ты приехала. Я очень ждал тебя. Но ты словно гневаешься на меня? Ты, должно быть, не можешь забыть ту ночь в Софии, когда мы говорили с тобой в последний раз и когда я сам посоветовал тебе уехать в Армению.
— Не посоветовал, а выслал, — не сдержалась Феофано.
— Да, да, выслал, этого требовали обстоятельства.
— Я помню ночь в Софии, — промолвила Феофано, — и не обвиняю тебя. Ты поступил тогда так, как требовали обстоятельства. Но ты не разобрался, кто твой друг и кто враг, ты предал Феофано и теперь расплачиваешься за это. Но я все забыла, любила тебя и люблю, стоило тебе позвать меня, и я через весь Понт примчалась в Константинополь, пробралась сюда. Только для чего, для чего, Иоанн?
Он беспомощно огляделся по сторонам.
— Как же я мог не позвать тебя? Ведь я остался совсем один.
— Ты остался одиноким еще тогда, когда мы виделись с тобой в соборе, в Софии. Припомни, ты сам говорил об этом.
— Я помню все, словно это было вчера, Да, я уже тогда был одинок, а потом война со Святославом, походы на Азию, страшная, неизвестная болезнь.
— Ты захворал, Иоанн, только потому, что меня не было рядом с тобой. Я бы этого не допустила, отвела бы вражескую руку.
Она присела на ложе совсем рядом с Цимисхием, видя перед собой его встревоженные, испуганные глаза.
— Ты думаешь, кто-то мог сделать это умышленно?
— Не только мог, но и сделал.
— Но кто же? Неужели он? — Иоанн кивнул в сторону двери, через которую вышел проэдр.
— О нет, — поспешно ответила Феофано. — Я не знаю человека, который служил бы тебе так же верно, как он.
— Тогда кто же, кто? Ведь я заболел не здесь, а в далеком походе. Это началось ночью… у горы Олимп, где я был только с проэдром.
— Есть яды, которые действуют не сразу, а через известное время, и действуют долгие годы…
— А потом? — Он схватил Феофано за руку. У него были холодные, высохшие, костлявые пальцы. — Феофано! Почему же ты молчишь? Ты хотела сказать, что потом конец, смерть?
Феофано гладила теплыми пальцами его холодные руки.
— О нет! — уверенно ответила она. — Против каждого яда есть лекарства. Нужно только узнать, что именно могли тебе дать. Я уверена, что сумела бы разгадать и вылечила бы тебя.
— Спасибо, что ты меня поддерживаешь, Феофано. Только нужно узнать, кто мог дать этот яд, потому что он может дать его еще и еще раз.
— Он или она, — коротко процедила Феофано. Запавшие глаза пристально смотрели на нее.
— Ты думаешь, что это женщина?
— Женщина и мужчина.
— Феофано! Скажи мне правду.
— Хорошо, я скажу правду, какой бы жестокой она ни была. Феодора… Я слыхала о ней еще в Армении, а теперь и в Константинополе… Это твой враг, но много говорят и о Варде Склире, — он даже держит здесь свои легионы. Феодора и Склир — для них это было бы неплохо.
— Какой ужас! — повторял он. — Ничтожная Феодора! Понимаю, она меня никогда не любила, не любил ее и я… Василисса, о, как я ошибся, вступив с ней в брак. А Склир — неблагодарный полководец, бездарность, убийца. Так нет же, они меня не обведут вокруг пальца, не обманут, не обманут, я сделаю так, что их безумные замыслы не осуществятся, рассыплются в прах, а сами они погибнут.
Феофано притворно равнодушно сказала:
— Я тебе открыла всю правду, а ты поступай как хочешь, Иоанн. Помни, что Феофано близко, во Влахерне, и поможет, спасет тебя. Завтра же я разыщу и пришлю тебе лекарства.
— Спасибо, Феофано!
Она наклонилась и поцеловала императора в лоб.
— Император должен действовать спокойно, — склонившись к его уху, прошептала Феофано. — У тебя много врагов.
— Я знаю, что у меня и у тебя много врагов, и буду действовать спокойно, — также шепотом ответил на это Цимисхий. — Ныне еще достаточно одного моего слова, и все будет так, как я хочу. Спасибо, Феофано. Уже поздно, ступай, пришли мне лекарства, сама жди моего слова.
— Прощай. До встречи, любимый василевс!
5
В ночь на шестое января 976 года в опочивальню к умирающему императору пришел вселенский патриарх Антоний — седобородый, старый, но еще подвижный человек. Войдя, он низко поклонился императору, а потом сел у его ложа.
— Помираю я, отче, — начал император. Патриарх смиренно сказал:
— Всевышний благословил тебя, он пошлет тебе здоровье, даст долгие лета жизни на благо Византии и всего мира.
— Нет, отче, дни мои сочтены, и я позвал тебя, чтобы сделать последние мои земные распоряжения.
— Великий василевс, — говорил патриарх, — церковь денно и нощно молится о твоем здравии, хотя сам ты не слишком благосклонен к нам. Ходил в походы, нас лишил всех льгот, когда тебе трудно, кличешь к своему ложу не меня, патриарха, а какого-то адрианопольского епископа… Хотя правда, — добавил патриарх, воздев руки, — все мы равны перед Богом: василевс, патриарх и епископ такожде, а перед смертью тем паче.
Император понимал обиду старого патриарха и старался ее развеять.
— Я звал к себе многих и многих, — сказал он, — и готов позвать сюда всю церковь. Но патриарх у меня один, и потому в этот особенно трудный час зову только тебя. И еще должен сказать, отче мой
