излишеств. Отдельные части могут соперничать с величайшими созданиями искусства, но, в расположении этих частей всегда можно найти недостатки. Словом, на всей обширной земле не найдется такого естественного пейзажа, в 'композиции' которого глаз артиста не открыл бы при упорном наблюдении черт, оскорбляющих чувство прекрасного. Обстоятельство совершенно непостижимое! Во всех других отношениях мы справедливо считаем природу образцом совершенства. В подробностях мы отказываемся соперничать с нею. Кто передаст краски тюльпана, или усовершенствует форму ландыша? Утверждая, что скульптура или портретная живопись скорее идеализирует природу, чем подражает ей, критика ошибается. Соединяя известные черты человеческой прелести, ваяние и живопись только приближаются к красоте живой и дышащей.
Упомянутый критический закон верен лишь в отношении ландшафта, и, чувствуя, что он верен в этом отношении, мы распространили его на все области искусства в силу свойственного нам стремления обобщать. Я сказал: чувствуя, — потому что чувство это не аффектация или химера. Математика не доставит более совершенных доказательств, чем чувство прекрасного художнику. Он не только верит, но положительно знает, что такие-то и такие-то, по-видимому, произвольные сочетания материи — и только они одни — составляют истинную красоту. Но его основания еще не нашли себе выражения. Чтобы исследовать и выразить их, требуется такой глубокий анализ, какого еще не видал свет. Тем не менее, инстинктивные мнения его подтверждаются голосом всех его собратий. Положим, что 'композиция' имеет недостатки; что она нуждается в поправке; представьте эту поправку на суд любого художника, — и он признает ее необходимость. Более того: каждый член братства художников укажет одинаковую поправку для исправления недостатков композиции.
Повторяю, только в сочетании составных начал ландшафта можно превзойти физическую природу, и эта-то возможность улучшения только в одной единственной точке всегда казалась мне неразрешимой тайной. Я пытался объяснить ее так: первоначальная воля природы была устроить земную поверхность так, чтобы она являлась для человеческих чувств совершенством прекрасного, возвышенного, живописного, но эта первоначальная воля была искажена известными геологическими переворотами — изменениями в сочетании форм и красок. Задача искусства исправить или сгладить эти изменения. Но при таком взгляде приходилось допустить неестественность и бесцельность геологических переворотов. Эллисон объяснял их, как предвестие смерти. Он говорил: — Допустим, что первоначальным намерением было земное бессмертие человека. В таком случае первичное устройство земной поверхности приспособлено к блаженному состоянию, еще не осуществившемуся, но предназначенному. Перевороты явились в связи с изменившимся замыслом, как подготовка к новому, смертному существованию.
То, что мы считаем усовершенствованием ландшафта, быть может, действительно таково с нравственной или человеческой точки зрения. Быть может всякое изменение естественного вида местности испортило бы картину, — если рассматривать ее в общем, — в целом, — с какой-нибудь точки, удаленной от земной поверхности, хотя и не выходящей за пределы атмосферы. Нетрудно понять, что поправка, которая усовершенствует подробности при близком наблюдении, может испортить целое или впечатления, получаемые только издали. Могут быть существа, когда-то человеческой природы, ныне же незримые людям, для которых, издали, наш беспорядок кажется порядком, неживописное для нас — живописным. Это земные ангелы, и, может быть, для них-то, а не для нас, для их утонченных чувств бог раскинул обширные сады-ландшафты на обоих полушариях.
При этом мой друг привел выдержку из одного писателя по садоводству, считавшегося авторитетом:
'Собственно говоря, есть лишь два рода ландшафтного садоводства: естественный и искусственный. Первый стремится выставить на вид естественную красоту местности, приспособляя ее красоты к окружающей картине: взращивая деревья в связи с волнистым или ровным характером страны; открывая и выставляя напоказ гармонические сочетания форм и красок, скрытые от обыкновенного наблюдателя, но очевидные для опытного глаза. Следствие естественного стиля, скорее отсутствие всяких пробелов и уродливостей — преобладание здоровой гармонии и порядка, — чем создание каких-либо особых эффектов и чудес. Искусственный стиль так же разно — образен, как вкусы. Он находится в известном отношении к различным архитектурным стилям. Таковы стройные аллеи Версаля; итальянские террасы; старинный смешанный английский стиль, имеющий связь с готическими постройками и архитектурой елизаветинского времени. Что бы ни говорили против злоупотреблений искусственного ландшафтного садоводства, но примесь чистого искусства усиливает естественную прелесть ландшафта. Она частью радует глаз, обнаруживая порядок и план, частью действует на чувство нравственное. При виде террасы со старой, заросшей мхом, балюстрадой воображение рисует прекрасные образы, мелькавшие на ней в былые дни. Малейшее приложение искусства свидетельствует о человеческих заботах и желаниях'.
— Из всего мною сказанного, — продолжал Эллисон, — вы можете видеть, что я не отвергаю первый способ. Естественная красота не поравняется с той, которую вносит искусство. Конечно, все зависит от выбора местности. То, что здесь сказано насчет открывания и выставления напоказ гармонических сочетаний красок и форм — одна их тех красот слога, которыми прикрывается неясность мысли. Эта фраза может значить что угодно, или ничего не значить, и во всяком случае не дает никакого руководящего закона. Утверждение, что истинная цель естественного стиля — отсутствие пробелов и уродливостей, а не создание каких-либо особенных эффектов или чудес, более подходит к трусливой пошлости толпы, чем к пылким грезам гения. Эта отрицательная красота измышлена той же хромой критикой, которая превозносит Аддисона в литературе. Дело в том, что отрицательное достоинство, состоящее в простом избегании недостатков, обращается непосредственно к рассудку, а потому, может быть, возведено в закон и ограничено его пределами, тогда как достоинство высшее, воплощенное в творчестве, воспринимается только в следствиях своих. На основании правил можно создать 'Катона', но тщетно объясняют нам, как создается Парфенон или 'Ад'. Когда же произведение готово, чудо совершилось, и способность восприятия оказывается всеобщей. Софисты отрицательной школы, насмехавшиеся над творчеством вследствие своей неспособности созидать, восторгаются больше всех. То самое, что в зачаточной форме закона возмущало их осторожный рассудок, в зрелом состоянии законченного создания приводит их в восторг, пробуждая инстинкт красоты.
Замечания автора насчет искусственного стиля более правильны. Примесь чистого искусства возвышает красоту ландшафта. Это справедливо, как и указание на сочувствие человеческим желаниям. Закон, высказанный в этих словах, неопровержим, но за ним может скрываться нечто большее. В согласии с этим законом может быть цель, неосуществимая при обыкновенных средствах, какими располагают отдельные лица; — но раз осуществленная, она придает саду-ландшафту несравненно больше прелести, чем простое чувство человеческого интереса. Поэт, обладающий громадными денежными средствами, может, удерживая необходимую идею искусства или культуры, или, как выражается наш автор, интереса, внести в замыслы свои такое величие и новизну красоты, что они будут внушать чувство духовного вмешательства. Достигнув этого, он сохранит все выгоды интереса или плана, освободив свое создание от грубости и ремесленности обыкновенного искусства. В самом угрюмом, в самом диком естественном ландшафте очевидно искусство творца, но очевидно только для размышления и ни в каком случае не имеет непосредственной силы чувства. Предположим теперь, что это чувство плана всемогущего на одну степень смягчено — приведено в известное согласие, или соотношение с чувством человеческого искусства, образует переходное звено между тем и другим; например, представим себе ландшафт, который, соединяя обширность с определенностью, красоту и великолепие с необычайностью, внушает мысль о заботе, или культуре, или надзоре со стороны существ высших, но родственных человеку; в таком случае, чувство интереса сохранено, так как искусство, внесенное в ландшафт, принимает вид посредствующей, или вторичной природы, — природы, которая, не будучи богом, ни излиянием бога, остается тем не менее природой в смысле творения ангелов, парящих между богом и человеком.
В осуществлении этой мечты с помощью своего чудовищного богатства, в постоянном пребывании на вольном воздухе для надзора за исполнением замыслов своих, в непрестанном стремлении к цели, осуществлявшейся в этих замыслах, в возвышенно духовном свойстве цели, в презрении к честолюбию, которое действительно не могло играть роли в его деятельности, в постоянном удовлетворении, без возможности насыщения, своей господствующей страсти, жажды прекрасного, а главное, в любви к
