пьедесталов.
Мой грузовик, укрытый брезентом, сделался снежной горой посреди двора. К счастью, в несколько дней переезда я руководствовался мудрым правилом о каше и масле. Сарайчик теперь был забит всевозможными продуктами: окороками, колбасами, несколькими коробками яиц — я отыскал их чудом, непротухшие, -и с наступлением холодов приходилось вырубать сметану из бидона тесаком. В доме одну комнату я превратил в кладовую, переведя мебель на топливо, а по стенам соорудив стеллажи, где сквозь прозрачность банок анемично улыбалось силой втиснутое туда лето. Одна сторона торчала горлышками бутылок. Запасов мне должно было хватить с избытком. Риф тоже пока не возражала против консервированного мяса. У меня была пара охотничьих ружей, одно с третьим, нарезным стволом, был карабин, но я не охотился и лелеял надежду, что по крайней мере в эту зиму мне не придется этою делать.
В том же сарайчике-пристройке отыскался ящик с инструментом (очень неплохим, кстати), и сперва в целях развлечения, а после войдя во вкус, я взялся за внутреннее благоустройство. Материалы добывал варварски — громя по мере надобности ближайшую дачу, протоптал к ней тропку. Такими тропками, постепенно углубляющимися, я разукрасил территорию окрест, вточь как мышь роет свои ходы под снегом. Посчитав лестницу на второй этаж громоздкой, сделал другую, оригинальной конструкции, винтовую, запомнившуюся из какого-то журнала. Стол показался неудобным — три дня подряд мастерил иной, изящный и универсальный. Сделал внутренние двери раздвижными, над кроватью устроил балдахин, а потом снял его. Мне очень нравилось обходить дом. Это был мой дом. Из некоей унаследованной недвижимости я сам, своими руками создал жилище. В той, прежней, жизни, я ни за что не смог бы сделать себе такой дом, наполнить его тем, что есть в нем сейчас, — не просто тем или иным набором предметов первой необходимости и даже роскоши, а видимой, овеществленной уверенностью. Уверенностью, что будущее — будет и я творю его собственными руками, оно выползает пахучей стружкой, накрепко сбивается гвоздями с широкими шляпками — вот так и вот так, и только так!…
С каждым днем мне хотелось заниматься этой ерундой все меньше и меньше.
Я остановился передохнуть у самого заборчика. Вытер лоб. Насколько я мог припомнить, заборчик доставал мне до плеча — осенью я имею в виду. Он был из металлической сетки с крупными ячеями и ржавый. Тело водяного танка, вознесенное фермами метров на двадцать над землей, было самой высокой точкой в округе. Оно уже сливалось с быстро темнеющим небом.
Я перешагнул через заборчик, побрел к вышке и стал подниматься, воткнув лыжи рядом с первой ступенькой. Лесенка была решетчатая, и я видел снег прямо под собой. Балки и крепления обступили меня, и я отчего-то почувствовал себя уютнее. На верхней узенькой площадке вцепился в дрожащий прут ограждения, привалился спиной к круглой туше танка и стал смотреть. Отсюда видны были неровные размытые пятна перелесков и низкая бахрома гонимых по небу туч. Я влез еще выше, туда, где ограждений не было, и ни один огонек не открылся мне. Гигантский бак отчетливо раскачивался, хотя -я знал — был еще не пуст: водопровод перестал действовать только с холодами. Весной лопнувшие трубы потихоньку вернут, что забрали из земли.
В мире были лишь две вещи — тьма и мгла. «Тьма и мгла», — сказал я вслух.
— Тьма и мгла-аа!..
Но голос мой потерялся в ветре.
Я спустился обратно на площадку, а потом опустился вообще и вернулся домой. Совершенно незачем было туда лазить, подумал я. Совершенно.
— Ну и что, Риф? Тебя спрашиваю: ну и что? Я побегу кого-то искать? Я буду вывешивать флаги и зажигать костры? Дудки вам. Я рад, слышите вы, рад быть один! Наконец-то! — вот все, что я могу сказать. Ты, Риф, видела, может быть, кого-нибудь еще? Вы, может быть, видели? И сколько? Сотня? Три сотни? Тысяча? А может быть, двое — со мной? А? Какая-нибудь Ева для меня, ха-ха… Нет, Риф, я никого не собираюсь искать. Я не буду искать их. Я не спрашиваю даже — откуда взялось то утро. Какая произошла всесветная дьявольщина. Ты, может быть, знаешь, а? Не кусайся, глупая собака, я тебе того-то раза не простил… Риф! Риф! милая моя, вот ты меня любишь, правда? Ты последнее существо, которое меня любит… да и почти первое. Вот -поняла? — вот кто если и остался — нелюбимые. Нас никого не любили, и были мы никому не нужны… И вот однажды кому-то это все надоело… а впрочем, не знаю. И знать не желаю, понимаешь ты?.. Что это? .Что? Вот это вот, слышишь? А? А, ветер. Ветер, Риф, и на равнине ни одного огонечка, ты мне поверь, я уж видел… Ну не пью я, не скули, не пью больше…
По ночам над лунным снегом тянулся чистый, заунывной тоски вой. Риф вздыбливала шерсть под моей рукой и отрывисто произносила: «Бух!» А временами древний страх поднимался в ней и пересиливал воспитанную на собачьей площадке храбрость, и тогда она тоненько плакала, и не находила себе места, и лизала мне лицо.
В одну из дальних вылазок я наткнулся на почти целого задранного лося и от великого ума вырубил ляжку и приволок ее домой. Восемь дней длилась осада. Никогда ранее не покушавшиеся ни на припасы мои, ни на самую жизнь волки, похожие на худых голенастых собак, теперь разгуливали под окнами, а по ночам собирались в круг. Разок я попробовал сунуться наружу, и тотчас здоровенный зверюга прыгнул на меня с крыши сарая; он промахнулся совсем чуть-чуть. Риф выматывала мне душу своим лаем. На седьмые сутки я вздохнул и вложил в ствол тяжеленький патрон с жаканом. Мне очень не хотелось этого делать, но холостые выстрелы их не пугали. Их не пугала даже дробь 4,5. Я еще раз посмотрел на колодец через дорогу и выстрелил в вожака.
Звери просидели над его телом до вечера, провыли ночь, а наутро маленькая злая волчица — быть может, подруга вожака — увела их, и цепочку их следов замело поземкой. Я радовался, конечно, такому исходу дела, хотя это мало согласовывалось с моими представлениями о волчьих нравах. На всякий случай просидел взаперти еще полдня, но стая, по-видимому, ушла окончательно, и я осмелел.
Меж тем зима понемногу прекращалась. Ветер сделался сырым, почти неизменно дул с юга. Удлинились дни и укоротились ночи. По утрам стали галдеть птицы. Планета скатывалась по орбите, которая, как мне приходилось слышать, имеет форму вытянутого эллипса. Когда от бескрайней снежной страны остались грязно-белые ноздреватые острова, я стащил с машины волглый брезент и, раскрыв засаленную книгу на слове «Введение», полез в кабину.
За двадцать или около того последующих дней в мире произошли значительные изменения. Почва окончательно впитала в себя зиму, проклюнулась новая яркая травка, а почки на деревьях приготовились выпустить те миллионы тонн листвы, которые наравне с притяжением небесных тел влияют на высоту океанских приливов. Домики поселка, просыхая, колебали над собой перспективу. Риф снова сидела рядом со мной, теперь — на удобном помосте, в меру мягком, в меру неровном, и, как казалось, с благодарностью поглядывала на меня. Впрочем, ее взгляды можно было расценить и как недоумение: зачем вновь куда-то ехать, если здесь так хорошо, если все ямки и канавы в окрестностях так тщательно изучены, если гонять за зайцами, теперь, когда нет снега, это так увлекательно, а полевки, которых видимо-невидимо, так вкусны. На взгляды Риф я мог бы ответить, что, конечно, тут хорошо; конечно, небо везде одно и похожее, а до непохожего ехать — ее полжизни; конечно, приятно играть в свой собственный дом, и приятно, когда сбываются мечты, пусть даже невеликие, и приятно, когда ты вдруг наследник всего и можно брать что хочешь и сколько хочешь, и приятно и, конечно, хорошо, когда есть теплый ночлег и вкусная еда… Но, мог бы ответить я Риф, но..,
— Но мы едем в дальние страны, — сказал я в свое оправдание. — И теперь я в общем представляю себе, как заставить эту железку везти нас, если она вдруг заупрямится. Немаловажно, как по-твоему?
Основную часть груза составляли бензин и запасные части к грузовику. Я также пополнил и разнообразил свой арсенал и взял много боеприпасов — ни за чем, просто подвернулся случай. Кое-какое снаряжение, еда, — что нам еще было надо?
Еще на переломе зимы я решил, что хватит с меня суровых северных красот, а надо перебираться где теплее. Я хотел достигнуть ближайшего южного побережья материка, а там — либо вправо, либо влево — Пиренеи или путь в Африку. Я попытался представить себе, как это будет. Лет на пять, на семь такой программы хватит, а дальше я не загадывал, дальше нужно было еще выжить. На трансокеанское путешествие я вряд ли решусь, до конца дней так и буду прикован к своей половине треснувшей Пандеи, Но уж это-то меня не приводило в отчаяние.
…великолепная автострада, прорезающая полконтинента, и километровые пляжи, уставленные
