Зубодёр

лишь угольки едва слышно потрескивали на решетке. Тяжелые портьеры закрывали наглухо запертые окна, и ни один звук с улицы не нарушал тишину библиотеки. Выждав еще минуту, Пендергаст продолжил рассказ:

            – Вид у дяди был ужасный, даже страшный. Волосы странным образом всклокочены, что было очень на него не похоже, а запавшие глаза налились кровью. Лицо выглядело как-то совсем не так: челюсти просели, щеки ввалились, губы тряслись, словно у паралитика, а нижняя часть лица раздулась, как если бы дядя набрал в рот воды. Кожа приобрела багровый, почти фиолетовый оттенок, а на щеке виднелся порез. Губы были сжаты, в глазах появился твердый блеск. Он так страшно посмотрел на меня – никогда раньше я не видел у него такого взгляда. Мне показалось, будто я заметил пятна крови на воротнике его рубашки.

            Он скрылся в задней части дома и позвал экономку. Услышав его голос, я был потрясен. Голос изменился, стал другим – невнятным и хриплым, как если бы дядя был пьян. Мне удалось лишь отчасти разобрать их диалог, но, похоже, он просил экономку подтвердить, что отец вернется на следующий день. Ему немедленно надо было уйти, и он вверял меня и Диогена под ее опеку.

            Получив желаемое подтверждение, дядя проследовал в кабинет. Напуганный, я все еще сидел на лестнице и прислушивался к каждому шороху. Из кабинета до меня донесся скрип перьевой ручки. Потом дядя Эверетт снова вышел. Несмотря на душную ночь, на нем был белый льняной пиджак. Одну руку он держал в кармане, но я видел его бледные пальцы, сжимавшие рукоять пистолета. По всей видимости, дядя не заметил меня, открыл парадную дверь и растворился во тьме.

            Я ждал его возвращения, но дядя не вернулся. Диоген сидел за запертой дверью, не реагируя на стук и мольбы. Ночь мы провели без дяди Эверетта. Настало завтра, а я все ждал. Прошло утро, затем часы пробили двенадцать, пошла вторая половина дня. Диоген продолжал скрываться в своей комнате, а дядя Эверетт все не возвращался. Мне было дурно от страха.

            Отец вернулся вечером, и вид у него был мрачный. Из своей комнаты я слышал приглушенные голоса, доносившиеся с первого этажа. Наконец, около девяти вечера отец вызвал меня в свой кабинет. Не говоря ни слова, он протянул неразборчиво написанную записку. Я до сих пор помню ее содержание – слово в слово.

Дорогой Линней,

            Сегодня вечером я ходил на улицу Монтегю к М. Дюфуру. По незнанию, я сглупил и пошел туда, не подстраховавшись. Но возвращаюсь я не тем, что был прежде. Я мог бы препоручить это дело полиции, но – в силу причин, которые могут быть раскрыты, а могут остаться невыясненными – это то, с чем я хотел бы разобраться лично. Если бы ты побывал внутри того дома, Линней, ты бы понял. Эта гнусь, именующая себя Морусом Дюфуром, не имеет права на дальнейшее существование.

            Понимаешь, Линней, у меня не было выбора. Дюфур считал себя ограбленным. И я задобрил его. В противном случае, он не отпустил бы ребенка. Он проделывал страшные вещи. Их следы останутся со мной до конца моих дней.

Если я не вернусь со своей вылазки, юные Диоген и Алоиз могут сообщить тебе все дальнейшие детали по этому вопросу.

Прощай, кузен. По-прежнему,

Искренне твой,

Эверетт.

            Когда я вернул записку, отец пристально посмотрел на меня:

            – Алоиз, не желаешь ли ты объяснить, что это значит? – мягко произнес он, но, тем не менее, звук его голоса сомкнулся вокруг меня подобно стальному капкану.

            Сбивчиво – в голосе моем звучали замешательство, стыд и страх – я рассказал отцу обо всем, что случилось. Тот внимательно слушал, не задавая вопросов, не прерывая течения моего повествования. Когда я договорил, отец откинулся на спинку кресла и, сохраняя молчание, задумчиво закурил сигарету. Стоило сигарете превратиться в щепотку пепла в пальцах, он выбросил окурок в пепельницу, подался вперед и снова прочитал дядину записку. Затем отец глубоко вздохнул, поднялся на ноги, разгладил рубашку, открыл ящик стола и извлек револьвер. Убедившись, что оружие заряжено, он спрятал его за спиной, затолкав за пояс брюк.

            – Папа, что ты собираешься делать? – спросил я, хоть мне и так все было понятно.

            – Собираюсь выяснить, что случилось с твоим дядей Эвереттом, – ответил он, выходя из кабинета и направляясь к парадной двери.

            – Возьми меня! – выпалил я.

Отец взглянул на меня и слегка прищурился от удивления.

– Не могу, сынок, – ответил он.

– Но это я виноват! Я должен пойти! Разве ты не понимаешь? – я вцепился в манжету его рубашки. Я просил. Требовал. Умолял.

            Наконец, отец медленно кивнул:

            – Очень хорошо. Может быть, это – что бы это ни было – преподаст тебе урок.

            Прежде чем открыть дверь, отец обернулся, будто свежая мысль пришла ему в голову, взял керосиновую лампу, и мы рискнули выйти в ночь.

            Всего лишь несколько вечеров назад я прошел по улице Дофин и свернул на Монтегю – точь- в-точь как мы шагали сейчас. Тогда я раздумывал, каким же глупцом был мой брат, и был очень раздражен тем, что лично мне придется переубеждать его. Теперь же, когда мы приближались к темному, безмолвному дому Дюфура, эти мысли тяжелым камнем лежали у меня на душе.

            Ночь была ветреной и куда более тревожной, чем ночь моей предыдущей прогулки. Ветер раскачивал ветви деревьев, отчего их стволы содрогались, издавая стонущие звуки. По дороге кружились отбрасываемые уличными фонарями тени. Дома, мимо которых мы шли, лежали во мраке, их ставни были наглухо заперты в ожидании надвигающейся бури. Подняв глаза к небу, я увидел, как перед огромной желтой луной проносит ветром редкие облака. Несмотря на присутствие отца, меня охватил смертельный ужас – такой, какого я вряд ли испытывал до или после этой ночи.

            Пендергаст замолчал. Немного погодя, он встал и принялся ходить из угла в угол, совсем как мсье Бертан сорока пятью минутами раньше. Он остановился у камина, поворошил кочергой угли, и отблески искр угасающего пламени заплясали по комнате. Обойдя библиотеку еще несколько раз, агент направился к серванту и налил себе щедрую порцию бренди. Залпом выпив, Пендергаст снова наполнил стакан и уселся в кресло. Констанция дожидалась, когда он продолжит рассказ.

            – Как и прежде, в доме царили полная темнота и безмолвие. Я взглянул на эркерное окно, но этой ночью в нем не было света. Через сломанную оконную раму сквозняком вытащило кружевную занавеску, и она порхала на ветру, похожая на угодившее в ловушку привидение, отчаянно размахивающее руками в мольбе о помощи.

            По скрипящим под тяжестью нашего веса доскам мы с отцом взошли на крыльцо и направились к двери. Я старался не смотреть в сторону тумбы, но не смог удержаться. Зияя темным отверстием, странный столбик или ящичек с медным сосудом внутри, стоял на прежнем месте.

            На двери не было ни звонка, ни молоточка. Вручив мне незажженную лампу, отец вытащил из-за пояса револьвер и взялся за дверь. Дверь оказалась незапертой, даже не захлопнутой, и от легкого толчка распахнулась вовнутрь, в разверзшуюся темноту. Из глубины дома на нас пахнуло липкой вонью – смесью падали, залежалого мяса и тухлых яиц.

            Мы шагнули вовнутрь. В доме стояла кромешная темнота. Отец безуспешно шарил рукой по стене в поисках выключателя, и в этот миг порыв ветра захлопнул входную дверь у нас за спиной. Я подскочил от грохота и замер, дрожа от страха и прислушиваясь к отзвукам эха, раскатившегося по внутреннему пространству особняка.

– Алоиз, – послышался из мрака отцовский голос, – дай сюда лампу.

Хладнокровный, ровный тон его голоса поразил меня. Я поднял лампу над головой, и невидимая рука приняла ее. На мгновение вокруг стало тихо. Чиркнула спичка и лампа мигнула желтым огоньком. Раздался скрип – это отец выкрутил фитиль, прибавляя яркости, пока не стало… не стало видно, где мы