Хай-Топ, севернее Лост-Кэбин в округе Уошаки. Он все еще работал там, когда в сентябре появилась на свет Альма-младшая, как он назвал свою дочь, и их спальня наполнилась запахами застарелой крови, молока и обгаженных пеленок, и детским криком, и причмокиванием, и сонными вздохами Альмы: любого, кто работал на земле, все убеждало в плодородии и непрерывности жизни.
Когда Хай-Топ загнулась, они переехали в Ривертон, в маленькую квартирку над прачечной. Эннис пошел в дорожную бригаду, работал стиснув зубы, а по выходным вкалывал на ранчо Рафтер-Б за то, что держал там своих лошадей. Родилась вторая девочка, и Альме захотелось остаться в городе поближе к больнице, потому что у ребенка были астматические хрипы.
— Эннис, пожалуйста, хватит с нас этих проклятых безлюдных ранчо, — сказала она, сидя у мужа на коленях, обвив его своими тонкими веснушчатыми руками. — Найдем жилье здесь, в городе?
— Посмотрим, — ответил Эннис, скользнул рукой под рукав ее блузки и пощекотал шелковые волоски подмышкой, потом осторожно уложил ее, пальцы поднялись вдоль ребер к студенистым грудям, прошлись по круглому животику и коленям и поднялись во влажную расщелину, до самого конца — к северному полюсу или к экватору, смотря куда вы плывете, — пока она не задрожала и не выгнулась навстречу его руке, тогда он перевернул ее и быстро сделал то, что она ненавидела. Они остались в этой квартирке, которая нравилась ему за то, что оттуда можно было съехать в любой момент. Наступило четвертое лето после Горбатой горы, и в июне Эннис получил письмо до востребования от Джека Твиста, первый признак жизни за все это время.
Обратным адресом был Чилдресс, Техас.
Эннис ответил: «Давай», написал свой адрес в Ривертоне. С утра было ясно и жарко, но к полудню с запада наползли облака, гоня перед собой душный воздух. Эннис не знал, когда именно Джек доберется, поэтому взял отгул и слонялся взад-вперед в своей лучшей рубашке, белой с широкими черными полосками, посматривая на улицу, бледную от пыли. Альма предложила было позвать няньку для детей и сходить с другом поужинать в «Нож и вилку», потому что дома готовить слишком жарко, но Эннис сказал, что, скорее всего, они с Джеком просто пойдут и напьются. Джек не любитель ресторанов, сказал он, вспоминая грязные ложки в шатающихся на бревне банках с холодной фасолью.
Ближе к вечеру, когда уже ворчал гром, подкатил все тот же старенький зеленый пикап, и он увидел, как из машины выходит Джек — на затылке потертая резистоловая шляпа. Энниса обдало горячей волной, и он выскочил на лестницу, захлопывая за собой дверь. Джек взлетел, перепрыгивая через ступеньку. Они схватили друг друга за плечи, сжали в объятьях, не давая друг другу вздохнуть, приговаривая «сукин ты сын, сукин ты сын», потом, так же легко, как нужный ключ поворачивается в замке, их губы соединились. Большие зубы Джека царапают до крови, его шляпа падает на пол, скрежет щетины, слюна ручьем, и приоткрывается дверь, и Альма несколько мгновений смотрит на напряженные плечи Энниса и снова закрывает дверь, а они все обнимались, прижимаясь друг к другу грудью, и пахом, и бедрами, оттаптывая друг другу ноги, пока не отстранились, чтобы глотнуть воздуха, и Эннис, не слишком щедрый на нежные слова, сказал то, что говорил только своим лошадям и дочерям: «маленький мой».
Дверь снова отворилась на несколько дюймов, в узкой полоске света стояла Альма. Ну что он мог сказать?
— Альма, это Джек Твист. Джек, моя жена Альма.
Он тяжело дышал. Он слышал запах Джека — ужасно родной аромат сигарет, мускусного пота и легкой, как запах травы, сладости — и вместе с этим всем нахлынувший холод той горы.
— Альма, — сказал он, — мы с Джеком четыре года не виделись. — Как будто это могло быть оправданием. Он был рад, что на лестнице темновато, и не отворачивался.
— Понятно, — тихо произнесла Альма. Она видела то, что видела. В комнате у нее за спиной молния осветила окно, будто взмах белой простыни, и заплакал младенец.
— У тебя ребятенок? — спросил Джек. Его дрожащая рука задела руку Энниса, электрический ток проскочил между ними.
— Две девочки, — ответил Эннис. — Альма-младшая и Франсин. Люблю их до чертиков. — У Альмы дернулись губы.
— А у меня мальчуган, — сказал Джек. — Восемь месяцев. Представьте, я там, в Чилдрессе, женился на первой красотке в Техасе, Лурин зовут. — По дрожанию половицы, на которой они оба стояли, Эннис чувствовал, как сильно трясет Джека.
— Альма, — сказал он. — Мы с Джеком пойдем выпьем. Сегодня, наверно, не вернусь, нам надо выпить и поговорить.
— Понятно, — сказала Альма, доставая из кармана доллар. Эннис догадался: она попросит купить ей сигарет, чтобы он вернулся пораньше.
— Рад был познакомиться, — сказал Джек, трясясь, как загнанная лошадь.
— Эннис… — позвала Альма несчастным голосом, но он не задержался на лестнице и крикнул на ходу:
— Альма, захочешь курить, сигареты у меня в кармане, в синей рубашке в спальне.
Они уехали на машине Джека, купили бутылку виски и через двадцать минут сотрясали кровать в мотеле «Сиеста». Несколько пригоршней града ударились в окно, потом пошел дождь, и переменчивый ветер всю ночь хлопал незакрытой дверью соседнего номера.
Номер провонял спермой, и дымом, и потом, и виски, старым ковром и кислым сеном, седельной кожей, дерьмом и дешевым мылом. Эннис лежал, раскинув ноги и руки, глубоко дыша, выдохшийся и мокрый, но все еще полувозбужденный. Джек, как фонтанирующий кит, выпускал мощные клубы сигаретного дыма. И Джек заговорил:
— Господи, сколько ж я этого ждал! Как здорово-то скакать на тебе. Нам надо про это поговорить. Ей богу, не думал, что мы снова влипнем во все это… Нет — думал! А чего еще ради я тут? Б***, только про то и думал! Всю дорогу гнал как угорелый, не знал, как добраться поскорей.
— Я не знал, где тебя черти носили, — сказал Эннис. — Четыре года. Я почти уже думать забыл о тебе. Я решил, ты из-за того синяка злишься.
— Дружище, — сказал Джек, — я в Техасе на родео был. Там Лурин и встретил. Глянь там на стуле. — На спинке грязного оранжевого стула Эннис увидел блестящую пряжку.
— Быков объезжал?
— Ага. За тот год три ***ных штуки заработал. С голоду, ***, чуть не помирал. Все, кроме зубной щетки, у других парней одалживал. Весь Техас исколесил. Половину времени ковырялся в заднице у этого грузовика, чинил его. Все равно, сдаваться я и не думал. Насчет Лурин?.. Ну, там серьезные деньги — у ее старика. Он сельхозтехнику продает. Конечно, ее он к деньгам не подпускает и меня, ***, на дух не переносит. Так что пока уйти тяжко, но когда-нибудь…
— Ну, уйдешь, куда хочешь. В армию тебя не загребли? — Гром гремел далеко на востоке, удаляясь от них в красном венке молний.
— Да им с меня пользы нет. Несколько позвонков раздроблено. И перелом от нагрузки, рука вот тут. Знаешь, когда быка объезжаешь, всегда работаешь ей как рычагом, от бедра? Она и трескается помаленьку всякий раз, как ездишь. Даже хорошо перебинтовавши, оно все равно, ***, каждый раз чуть-чуть ломается. Скажу тебе, потом так болит, сука. И ногу поломал — в трех местах. С быка упал. Здоровый был бык, с него много кто падал, он меня на третьем кругу и скинул, и попер на меня, и он, конечно, был быстрей. Я еще везунчик. Моему другу бык рогами уровень масла померил, и это все, что про него написали. И куча всякого другого: ребра переломанные, растяжения, связки порванные.
Видишь, теперь не то, что при моем папаше было. Парни при деньгах идут в колледж, тренируются — атлеты, блин. Сейчас на родео надо порядком денег. А тесть, пока живой, и десять центов не даст, если обронишь. И я теперь эту игру просек, мне уже никогда не пробиться. Ну и всякое прочее. Надо завязывать, покуда я еще ходить могу.
Эннис притянул руку Джека к своим губам, затянулся от его сигареты, выдохнул.
