Гера, помявшись, сказал:
— Я не люблю посвящать никого в свои личные дела. Но мне просто некому рассказать, понимаешь? Она хочет со мной жить.
— Так это здорово!
— Не очень. Мне тогда придется уйти из семьи.
— Из какой семьи?
— Из моей.
— А ты женат разве?
— И давно, уже больше года.
— Странно. Наши девочки да чтобы этого не знали!
— Я неофициально.
— То есть как?
Гера вкратце рассказал: полтора года назад, будучи командиром университетской ДНД (добровольной народной дружины) он, проводя рейд по обнаружению бездомных элементов, т. е. бомжей, нашел в подвале дома девочку лет пяти. Взял ее к себе, чтобы отмыть, накормить и подлечить прежде, чем отдать, как положено, в детприемник. Тут нашлась мать, девушка всего лишь двадцати лет, особа, ведущая аморальный образ жизни, тунеядка. Она была лишена родительских прав, но, тем не менее, явилась к Гере требовать своего ребенка. Гера имел полное право проигнорировать и даже вызвать милицию, но он пригласил и ее пожить у себя. Тоже отмыл, накормил и подлечил (в том числе пришлось две недели водить ее в вендиспансер на уколы и прочие процедуры), выяснилось, что девушка хоть из деревни, но дочь сельской учительницы, начитанная, неглупая, по малолетству и влюбленности забеременела от «партизана» (так назывались солдаты, которых призывали из запаса на посевные и уборочные компании, преимущественно шофера, народ зрелый, бессовестный), уехала от позора в город к тетке, там закончила вечернюю школу, пошла работать на кондитерскую фабрику, делала торты и пирожные, потаскивала, как и все, коньяк и ликер, попивала его в общежитии и одна, и с подружками, попалась, получила год условно, выгнали с работы...
Гера устроил девочку в детский сад, а юную маму подготовил к поступлению не в ПТУ какое-нибудь и даже не в техникум, а в педагогический институт, и она поступила, и успешно учится. Иногда срывается, выпивает, может даже не прийти домой ночевать, но все реже и реже. Такие вот дела.
— Понял, — сказало Валько. — То есть не понял. Почему ты считаешь себя женатым?
— Потому. Я хочу на ней жениться. Она не хочет.
— Почему?
— Неважно. Не хочет. Но все равно я считаю, что у нас семья.
— Ясно.
— Что тебе ясно? Я ее люблю. И девочку люблю, дочерью считаю. А тут вот... Такая катавасия. Юлию я тоже, кажется, люблю.
Гера был растерян, Валько впервые видело его таким.
Оно представило себя на его месте: и тут любовь, и тут любовь. Тяжело.
— Самое ужасное, — продолжал Гера, — я не могу ей об этом сказать.
— Кому — о чем?
— Юле — о Наташе. То есть о ней она знает, я не скрывал. Я не могу сказать, что я ее тоже люблю.
Валько подумало и сказало:
— Пусть она это узнает от меня.
— Вот еще, давать тебе такие поручения!
— Это не поручение. Я сам предложил. Просто как-нибудь в разговоре попробую об этом — вскользь.
— Ну, попробуй, — пожал плечами Гера.
И Валько отправилось к Юлии, придумав какой-то повод.
Кружило вокруг и около, Юлия ни разу не вспомнила о Гере, пришлось почти напрямик: дескать, мой товарищ изнемогает от сложностей жизни, он тебя, Юля, любит, но фокус в том, что и женщину, с которой живет, тоже по-своему любит.
— Это не любовь, а чувство долга, — сказала Юлия. — А в результате — вранье. Свободного человека вранье унижает. Если он не чувствует унижения, значит — не свободен. Скажи ему это при случае.
— Сама могла бы сказать.
— Нет. Мы договорились некоторое время не общаться. Даже не созваниваться.
Валько пошло обратно к Гере и сказало, что Юлия считает, что по отношению к Наташе у него не любовь, а чувство долга.
— Если бы, — сказал Гера. — Хотя, может, это и так. Но вот какая штука: Наташа не такая красивая и умная, она вообще попроще, но с ней мне уютно, тепло. А с Юлией мне хорошо, но... Тяжело. И я предчувствую, что дальше будет еще тяжелее. Можешь ей это передать.
Валько передало.
Юлия ответила:
— Все правильно. Там у него будет всегда тарелка супа и чистый пол. И в глаза будут заглядывать. А со мной морока. Только, если без ложной скромности, три года с одной женщиной стоят тридцати лет с другой. Если вообще можно сравнивать. Можешь ему так и сказать.
Валько сказало.
Гера ответил:
— Да я и сам так думаю. Попробую потолковать с Наташей.
Он потолковал, после чего — редчайший случай — его два дня не было без уважительной причины. Оказалось: Наташа сначала запила, загуляла, пропадала где-то ночь, потом вернулась, устроила скандал, кричала, что задушит ребенка, а потом зарежет себя — и действительно кинулась к перепуганной девочке, Гера встал на пути, она метнулась к столу, схватила нож — и по запястью...
— Расскажи Юле, — попросил Гера. — Похоже, у меня — тупик.
Валько рассказало.
— Господи ты боже мой, какие страсти! — воскликнула Юлия. — Никого она не задушила бы и не зарезалась бы. А если бы и так, то и лучше: меньше проблем. Глупые люди не должны мешать умным жить!
— Жестоко, — заметило Валько.
— Зато справедливо. А вообще мне надоела эта история. Передай ему, чтобы он успокоился и перестал обо мне думать.
Валько передало.
Гера ответил:
— Самое страшное, что она права. Наташа глупеет на глазах. Что-то, знаешь, такое бабское вылезло. Я чувствую, вместо уюта и тепла, ждет меня кухонный чад, придирки и ревность по любому поводу. Я хочу быть честным. Я потрачу какое-то время, устрою судьбу Наташи и ее дочери окончательно — и тогда...
— Никакого «тогда» не будет, — сказала Юлия, когда Валько пересказало ей это.
— Но я ведь ее люблю, — растерянно сказал Гера, узнав о ее словах.
— А я его уже нет, — отрезала Юлия.
Валько металось между ними, пыталось примирить, соединить, заставить понять друг друга. И, привычно наблюдая за собой, заметило, что, говоря с Герой, становится отчасти как бы Юлией, отстаивает ее позицию, а говоря с Юлией, становится отчасти как бы Герой, защищает его, и при этом волнуется, переживает, будто его судьба решается, его любовь на кону. Оно и в самом деле в это время чувствовало что-то вроде влюбленности одновременно и в Геру, и в Юлию. Хотя все-таки главное было — горькое недоумение: вот два человека, которые должны быть вместе, а они не вместе, создается даже впечатление, что нарочно создают причины и препятствия, чтобы не быть вместе. Попутно Валько осенила странная догадка: люди не выносят одиночества, но делают все, чтобы стать одинокими.
И когда стало окончательно ясно, что ничего поправить нельзя, Валько даже заболело.
26.
