синагоги в Уэстчестере[13], которую посещает моя семья. Она была в списке вместе со прочими синагогами графства, но изображение ее отсутствовало. Пока я разыскивал эту синагогу, на экране появилась картинка, на которой Amazon.com заявлял, что у него есть информация, относящаяся к синагоге Бет-Эль. Кликнув мышкой на картинке, я выяснил, что тех, кто разыскивает синагогу Бет-Эль, могут заинтересовать следующие три книги: «Руководство по формулированию психологических установок для достижения успеха в жизни и карьере», некое произведение, содержащее «интимные подробности жизни Давида», и книга размышлений, исторгнутых из души «бедной незаметной женщины».
Хотя я люблю случайные находки, эти книги показались мне не слишком интересными. Я вернулся было к списку синагог, но наткнулся на виртуальный тур по Храму Ирода (то есть второму Храму), который весьма нелепым образом проводила некая женщина по имени Шарон, похожая на стюардессу. Она появлялась при демонстрации каждого нового объекта, указывая то на окружающий Храм двор, то на Святая Святых, словно это были призы за удачу в игровом шоу.
После Храма Ирода мне — по ассоциации — захотелось найти сведения об Иосифе Флавии, который своими глазами видел, как этот храм горел. Мрачная картина восстанавливала подробности описанной им в «Иудейской войне» великой трагедии: римляне с копьями, бегущие в панике евреи, столбы пламени, горы тел.
Одна из причин, по которым я высоко ценю Иосифа Флавия, заключена в том, что он дает мне яркое, реальное, конкретное изображение этого храма. Телевизионные репортажи о землетрясении в районе залива Сан-Франциско полностью рассеяли мои фантазии о том, что разрушение может быть бескровным. Ничто так не помогает избавиться от абстрактного представления о падении Храма, как живое описание, которое дает Иосиф Флавий:
Мятежники уже были не в силах помочь хоть кому-нибудь. Повсюду царила смерть, кто-то пыталсяспастись бегством. Жертвами по большей частистановились мирные жители, которых — слабых ибезоружных — поражали повсюду, где их настигаливраги. Вокруг жертвенника росли горы трупов, а поего ступеням лились потоки крови и скользили телатех, кого смерть настигла наверху.
«Иудейскую войну» — уже само название говорит о римских симпатиях автора — Иосиф Флавий пишет как беспристрастный имперский историк. Но о тех несчастьях, которые обрушились на головы евреев, он говорит с сочувствием человека, к ним принадлежащего. Создается ощущение, что Иосиф никогда не отказывался от религии, в которой родился, хотя и взял имя римского императора и превратился в Иосифа Флавия. Он стал историком иудеев, пытаясь ответить на антиеврейские настроения древнего мира и показать благородство древнего еврейского народа, одновременно не забывая польстить римским властителям, чтобы сохранить свое официальное положение в империи.
Иосиф Флавий, который был способен превозносить кого угодно, освобождает римского военачальника Тита от ответственности за сожжение Храма, считая, что в этом виноваты кровожадность римских воинов и глупое упрямство иудейских фанатиков. Он снимает ответственность с еврейских масс Иудеи за поднятый мятеж против Рима и утверждает, что во всем виноваты их предводители. Похоже, Иосиф ошибался и в том, и в другом, однако его неточности не умаляют тех качеств, которые делают «Иудейскую войну» столь привлекательным для меня произведением. Эта книга, по сути, является светским описанием события, имеющего религиозное значение. Это все равно что найти в газете «Нью-Йорк таймс» статью о сражении при Иерихоне или увидеть телевизионный репортаж о Всемирном потопе.
Отправившись из иудейской цитадели к римскому двору, Иосиф не вошел в мир ешивы, который стал рождаться после разрушения Иерусалима, а остался писателем вне религии. Он заимствовал свой стиль у римлян и писал книги для языческого мира, с которым заключил свой собственный мирный договор.
Этот человек родился лишь немногим позже Иисуса и чуть раньше рабби Акивы, то есть в то время, когда в любое повествование непременно вплеталась религиозная история, а он тем не менее писал так, как пишут и в наши дни. Разрушение Иерусалима, сожжение Храма, иудейские обычаи в описании Иосифа предстают такими, словно они были предметом исторического и антропологического изучения. Это вовсе не значит, что он как бы отстранялся от своего сочинения, — напротив, Иосиф, как и Генри Адамс, писал автобиографию. Но и живя в эпоху религиозного фанатизма, он полагал, что дни Божественного вмешательства в мирские дела закончились. Он относится к окружающим событиям как к проявлению Божьей воли, но при этом осознает, что Рим побеждает, евреи терпят поражение, а религиозная жизнь, которую он знал в молодости, уходит навсегда.
Труды Иосифа Флавия, как и кодификация Талмуда, являются реакцией на происходящие несчастья. Иосиф был свидетелем разрушения Храма и в каком-то смысле участником операции по спасению. Несмотря на то что ученые считают его ненадежным автором, пекущимся больше о себе, страдающим неточностями, ему удалось занять место в литературной традиции, которая мне импонирует: это светская литература, вдохновленная тем, что свято и живо, и сочетающая в себе историю, фантазию и автобиографические сведения.
В определенном смысле Иосиф Флавий — это светский Йоханан бен Заккай, выдающийся талмудический мудрец и его современник. Бен Заккай тоже предвидел неизбежное падение Иерусалима. Представ перед Веспасианом, он напророчил ему стать императором. Но когда новый император захотел наградить мудреца, Йоханан испросил его позволения отправиться в Ямнию. Сюжет о побеге Йоханана вошел в Талмуд и частично призван показать, как Талмуд появился. Таинственное свойство священного предания позволяет воспринимать бегство Йоханана из Иерусалима как геройский поступок. А Иосиф Флавий, несмотря на самовозвеличивание, смотрится лишь как человек, желавший спасти свою шкуру. И все же при определенном настроении я испытываю к нему — возможно, постыдную — симпатию. В самом деле: почему мы хотим разорвать тесную связь между лучшими друзьями — телом и душой?
Будучи образованным евреем, Иосиф Флавий мог бы научить меня многому из устной традиции, которую он должен был впитать, когда она только формировалась. Но, несмотря на то что он родился в священнической семье в 37 году и длительное время считал себя иудеем, известность пришла к нему как к автору книг на греческом языке, предназначенных для неевреев.
Не исключено, что Иосиф знал историю Йоханана бен Заккая, а возможно, лесть и предсказание великого будущего римскому полководцу были проявлением обычного инстинкта самосохранения. В любом случае каждый из них пережил своего рода символическую смерть — за Иосифом стоит клятва совершить самоубийство, которую он не исполнил, а Йоханан буквально побывал в гробу. Причем оба возродились к новой жизни. Разница заключается в том, что Иосиф, который при других обстоятельствах мог бы стать рабби, стал писателем, а точнее — римским историком, наблюдавшим конец еврейского образа жизни. Йоханан бен Заккай продолжил живую традицию иудаизма, перебравшись в Ямнию, и возродил изучение Мишны, которая составляет основу Талмуда.
Рабби, по существу, создали виртуальный Храм после того, как реальный был разрушен. В трактате Шабат, например, можно прочесть, какие работы запрещено производить в субботу; список этот довольно длинен и в основном содержит те виды деятельности, которые необходимы для сооружения скинии. Например, нельзя передвигать мебель по земляному полу, поскольку, как объясняют рабби, может возникнуть борозда, в которой прорастут семена, из которых получают красители, используемые первосвященниками. Метафора, стоящая за этими тщательно продуманными запретами — соединяя свое жилище с жилищем Бога, человек как бы сам соединяется с Богом, — прекрасна, хотя когда я изучаю эти законы, то мне приходится напоминать себе об этом, поскольку я тут же теряюсь в этом море ограничений. Тем не менее в основе этих законов лежит сложный акт перевода, когда конкретное превращается в абстрактное.
Храм одновременно существует и не существует в таинственном промежуточном пространстве Талмуда. Евреям удалось выжить, в частности, благодаря созданию такого пространства. Можно быть рассеянными по всему миру — и чувствовать себя дома, быть изгнанными — и находиться в центре всего.
Иосифа Флавия значительно больше занимала судьба того, что мы сегодня бы назвали миром из кирпича и раствора, миром реального Храма и реального Иерусалима, разграбленного и буквально стертого с лица земли. Его интересовал трехмерный мир, который действительно оказался разрушенным. Он сделал его достоянием истории, но не превратил в нечто новое.
Как это ни парадоксально звучит, Иосиф Флавий был во многом традиционной фигурой, и в его
