кончик языка. Миша сплюнул, кровь закапала на заснеженный пол веранды.
— Кровные братья, кровные братья! — веселился Игорь, но его друзья уже перепугались.
— Снег, снег приложи! На вот, ну! — стали совать ему в руки и в лицо снежные горсти.
Он сначала отмахивался и молча вытирал слёзы, а потом сам испугался и запихал снежок в рот.
— Чем это вы тут занимаетесь, граждане товарищи? — опять неожиданно и опять из-за спины раздался голос Алины Георгиевны.
— А Мамалыга снег на железе лизал, и у него язык прилепился! — радостно доложил Игорь.
— Миша! — испугалась Алина Георгиевна, — быстро покажи язык!
Увидав во рту Миши красный снег, она распрямилась и кликнула тётю Нину:
— Побудьте с ними, я сейчас!
И побежала с Мишей в медпункт.
Ничего страшного не оказалось. Ему помочили рот марганцовкой, чем-то ещё мазали и разрешили обойтись без полдника и без ужина.
— Зачем ты это сделал? — спрашивала воспитательница, когда они возвращались обратно.
— Он сказал, там сиро-о-оп!.. — ябедничал Миша. — Он так спица-а-а-ально…
— Где? — не поняла она.
— На пери-и-илах. Это он спица-а-ально! За то, что я ему голову разби-и-ил. Он сказал «кровавые братья»…
— Какой ужас! — пробормотала Алина Георгиевна. — И набрались же откуда-то такой ерунды! — И, обращаясь к Мише: — Так это Игорь тебя научил?
— И-и-игорь! — заябедничал Миша.
Притихший Игорь ждал на веранде наказания, но наказания не случилось.
— Игорь, — обратилась к нему, как бы между прочим, Алина Георгиевна, — тебе нравятся сказки, которые рассказывает нам Миша?
— Да-а, — насторожённо сказал Игорь, но про кино больше. Я про шпиков кино люблю — он про них страшно рассказывает. Да. А что?
— Ну, а если бы он так и не отлепил язык, чем бы он это рассказывал?
— Отлепил бы, — махнул рукой Игорь. — Весна пришла бы — отлепил бы. Или из чайника горячим чаем полить — отлепил бы!
— С сахаром! — подсказал Славка.
— Скажи ещё — с сиропом! — строго глянула на него Алина Георгиевна. — Нет, братцы. Каждый ваш язык — это драгоценность. Никто из зверей не умеет так говорить, как вы!
— И мой? — спросил Игорь.
— И твой, — сказала она. — Когда глупости не говорит. Я ведь знаю, за что тебя толкнул Миша. Только не понимаю, зачем ты это сказал.
Игорь насупил брови и отвернулся.
— Не люблю я их! — забасил он.
— Кого это, их?
— Да ивреев этих!
— За что ж ты их не любишь? — с явным интересом спросила Алина Георгиевна.
— Хитрые они все! И противные. Любого спросите.
— Значит, и я — хитрая и противная?
— Вы?! Так вы ж не иврейка!
— Еврейка, представь себе.
— Не-е-ет! — улыбаясь, с явным видом умника, которого не так просто разыграть, протянул Игорь. — Какая же вы иврейка, вы — воспита-а-ательница!
— Эх вы, глупые вы дурачки! — потрепала она шапки Игоря и Миши. — Ни одного умного дурачка на всю группу. Бросьте эти глупости — евреи не евреи, русские не русские. Хороший человек — вот что главное. И ещё: вот мне все языки жалко, любому языку больно, а Мишин язык жальче всех.
— Почему-у? — обиделся Игорь.
— Потому, что у него… — она хитро прищурилась. — Ну, он же про шпиков страшнее всех рассказывает!
Вечером, когда мама уже мыла посуду, Миша решил поделиться с ней новостью:
— А у нас Алина Георгиевна — еврейка.
— Это что ещё за глупости, — сказала мама. — Ты откуда это взял?
— Она сама мне сказала, — выпятил губы Миша.
— Ты что-то перепутал. — Мама снова занялась тарелками. — Никакая она не еврейка. Это муж у неё еврей. А ты — как всегда — лезешь во взрослые дела. И вообще, что это ты в последнее время зачастил: «еврей — не еврей!» Не твоего ума это дело. Иди, почитай лучше что-нибудь и держи язык за зубами.
«Наябедничал кто-то!» — испуганно подумал Миша, сжал зубы и проверил, весь ли язык поместился за его не очень ровными и больнючими зубами.
Ох уж этот язык. И чего только не называют этим словом! Мишино воображение играло злые или смешные шутки с этими самыми языками. Миша слушал речь взрослых, пересыпанную всякими там фразеологизмами, и часто просто диву давался.
«Прикуси язык!» — резко говорил папа, и Миша, чувствуя иносказательность, всё же пробовал это сделать буквально: ведь зачем-то так говорят! Пробовал, конечно, не до большой боли, но всё-таки… Однажды во время такого эксперимента он упал и уже не ПРИ, а ПРОкусил язык. Ему зашивали рану, и он ещё долго ходил, ощущая узелок нитки во рту. «С веточкой на языке», — говорили домашние.
«Язык до Киева доведёт», слышал Миша и представлял себе немецкого языка, которого берут наши в фильме «Звезда», и который бредёт впереди красноармейцев в сторону города Киева.
«Держи язык за зубами». Миша пробует добросовестно выполнить это требование и тут же начинает ощущать, что языка слишком много. Он весь не хочет умещаться за зубами, ему тесно, он заполняет весь рот и лезет в межзубные щели. Ведь только что он и так был за зубами, но, как только Миша концентрирует на этом внимание, его анатомия начинает чудить.
Владение языком, то есть в смысле — речь, было для Миши почему-то гораздо важнее, чем для других. Тут Алина Георгиевна в чём-то очень права. Миша не только умел рассказывать, но и очень придирчиво слушал. Он рано стал проговаривать «трудные» звуки, и любой картавящий или шепелявящий из сверстников вызывал у него небольшое раздражение. Исключение, как уже говорилось, он делал для Муси Дворецкой: так свистеть он и сам давно хотел научиться.
Услышав любую взрослую «неправильность», он стремительно бросался её исправлять, чем, в свою очередь, вызывал раздражение взрослых.
Бабушка, которая пела ему одесско-еврейские песни, ну та — с «плечиками», уродовала язык немилосердно. «Намазать тебе кусочек хлеб с маслом?» — спрашивала она. «Хлеба! Кусочек хлебА надо говорить!» — «Слышишь, я видела твоего папу идти по улице домой — так он нёс нового ремня! — отвечала, не растерявшись, бабушка. — Не хочешь кусочек хлеб с маслом, так тебе будет нового ремня!» Родители требовали называть её «бабуня».
Та другая бабушка, из Воронежа, но тоже «бабуня», говорила, наоборот, какими-то книжными словами. «Миша, ты уж не серчай-то!» — или: «Опёнки нынче больно хороши!» Мише казалось, что это звучит ужасно фальшиво. Ни в его семье, ни в садике никто не говорил: «Этот мальчик больно хорош», говорили просто, без штучек: «Этот мальчик — хороший» или там «очень хороший», а то «больно» какое- то.
Вступать в дискуссии с воспитательницами Миша не торопился: жизненный опыт что-нибудь да значил. Однако воспитательские «коммуниЗЬМ», «перЕспектива», «ложить», «кофэ» и многое тому подобное он мазохистски складывал в свою кунсткамеру. Иногда он просто не понимал, может, это она так шутит: «Все ша! Слушайте сюда, я сказала!.». И он на всякий случай улыбался своей знаменитой неуверенной улыбкой, для которой персонал садика всегда находил более яркие и выразительные эпитеты.
