Затем он удалился, и Миша вылетел вслед за ним.
В этот день у них в группе была баня. То, что день начался с папиной головомойки в кабинете Лилии Ивановны, было просто совпадением, но Миша это отметил. Папа, уходя, пригрозил Мише: «А ты тоже смотри там, веди себя правильно, а то и тебе шею намылю». А тут как раз банный день объявили, ну Миша это и зафиксировал.
Сразу после завтрака была, как сказала тётя Нина, «помойка» девочек.
Огромная желтоватая ванна помещалась в их уборной. Там ещё было три унитаза, и всегда сильно пахло хлоркой. До недавнего времени каждый, кто хотел, как говорила мама, «по-маленькому», и, как говорила тётя Нина, — «попысать», шёл себе туда, ничуть не заботясь, один он идёт или в компании с противоположным полом. Единственно, что Миша про себя отметил, что мальчики это делают всегда стоя, а девочки всегда сидя. Хотел всё расспросить, но то стеснялся, то забывал…
«По-большому» они всегда старались делать дома — долго сидеть в уборной не разрешала Валентина Борисовна. Она же недавно вдруг объявила, что отныне мальчики должны ходить в «туалет» отдельно от девочек, а девочки — от мальчиков, и все — обязательно! — должны спрашивать разрешения.
— Вы уже большие, скоро в школу, нужно знать дисциплину!
Она говорила «диссыплину».
И вот сегодня, в первый же детсадовский банный день, девочек решили мыть отдельно от мальчиков, а это немедленно сосредоточило Мишу: по-че-му?
Всех девочек увели в спальню. Дверь в неё вела из небольшого тамбура, из которого выходило три пути: в спальню, в туалет и в группу. В спальне их, видимо, раздели и по очереди водили на экзекуцию. Даже в группе пахло горячей водой и мылом.
Кое-кто из мальчиков уселся вдоль стены на ковёр — дорожку, уложенную от входной двери до двери в тамбур. Дверь была открыта, ожидающие своей очереди девицы мотались из тамбура в спальню и обратно и возбуждённо хихикали. Мальчики посматривали в эту открытую дверь, но кроме трусиков, маечек и расплетённых волос, ничего не видели.
Рядом с Мишей на ковре оказался Гена Пройченко, жевавший треугольную вафлю с розовой начинкой, под названием «микадка».
— Дай кецик, — без особой надежды потребовал Миша.
— ! — издал Генка носом два отчётливых звука, обозначающих «не-а!»
Миша заскучал и опять посмотрел на дверь. И вдруг…
Таня Ивлева, уже приготовленная к погружению в ванну, но, видимо, ещё ожидавшая чего-то, появилась в дверном проёме и с хихиканьем выглянула в группу.
Миша остекленел. То есть такого изумления он не испытывал уже очень давно. Всю жизнь. И в самом деле похожая на сдобную булочку голенькая Таня Ивлева стояла, держась голой рукой за дверной косяк, кривила лукавую мордашку, а в том месте, где у Миши располагалось… располагались… Валентина Борисовна орала: «Не трогай глупости руками!»… где у него были эти самые «глупости», у неё не было НИ-ЧЕ-ГО! Только это… ну, складочка какая-то несерьёзная — и всё!
Когда Миша снова обрёл дар речи, он ткнул локтем Генку и зашептал, как малахольный:
— Генк! Ты видал?
— Чево? — прошамкал Генка набитым ртом.
— Чево-чево! Да у Таньки вон ничего нету там! Смотри, смотри!
— Да видел я, — лениво, не глядя в сторону двери, ответил Генка. — Двешти раж. У Ленки — шештрухи видел, у Мушки Дворецкой видел — сама мне показывала.
— И что же, у всех ничего нет?
— Шмотри, — Генка спустил чулок с правого колена. — У них вот так жделано, — он двумя пальцами сморщил кожу на коленке, получилась одна большая складка. Миша долго смотрел молча, потом нерешительно спросил:
— А чем же они это… ну…
— Ешть там у них уштройштво. Я видел.
Миша потрясённо затих. Ведь во всех своих фантазиях и снах он видел голенькую Таню во всём такую же, как и в жизни… Кроме одного: в этом самом месте у неё было… всё точно так же, как и у него… Точно так же…
— Генк, задышал Миша в Генкино ухо. — Генк, а как это ты у Муськи… ну… смотрел это?
— Шкажал же, — шама покажала!
— Как это?
— А ты чево, тоже хотишь?
— Хочешь, — поправил Миша.
— А ну тебя! — Генка обиделся и отвернулся. Но Миша уже не мог отстать.
— Генк, ну Генк, ну скажи. Ну как ты её уговорил?
Генка снисходительно усмехнулся.
— Да я ей шам швоё покажал… Первый.
Миша был так потрясён полученной информацией, что вторую часть дня прожил, как во сне. Было за это время два сильных впечатления, но и они не задели Мишу глубоко. Первое, когда принялись купать мальчиков, Мишу даже не повели раздеваться.
— А меня-а? — привычным садиковским капризоном затянул Миша.
— А у тебя ревмати-и-зьм, тебе нильзя-а — затянула в ответ Валентина Борисовна, но немножко с другой интонацией и через мягкий знак: «зьм», а тётя Нина поджала губы, как мачеха из мультика «Двенадцать месяцев».
И Миша остался в группе с девочками. Те играли в свои дочки-матери, шептались, делали круглые глаза, — воображали, в общем, — а Миша смотрел на них и представлял себе каждую, как Таню Ивлеву, и эта их незавершённость, отсутствие у них такой важной детали волновала Мишу невероятно, вызывая то жгучее любопытство, то жгучую жалость.
И второе, когда потом пришли родители Игоря Долгова, тихо говорили с Валентиной Борисовной, а та иногда показывала глазами на Мишу. Мише даже стало немножко страшно, но потом он вспомнил про папу и решил, что если уж папа начнёт откручивать столько голов, то две дополнительные — это не проблема. И успокоился.
А ночью Мише приснился страшный сон. Они с папой отправились в баню, в которой можно купаться и с «ревматизьмом». Там, как будто, сначала мажутся лечебной грязью, а потом смывают, — вот и купание. И внутри всё, как в их обычной с папой бане: и касса, и раздевальный зал, и шкафчики, и тазики. Только папа, когда они раздевались, вместе с часами сдал банщику это самое… своё… И Мише велел сдать. И у них стало, как у Тани Ивлевой. Миша вертел головой — и у всех мужчин в мыльном зале было так же… «Папа, почему это так?» — спрашивал испуганный Миша. «Так надо», — строго отвечал папа. И они так мылись, и папа поливал, вернее опрокидывал на Мишу воду из тазика, чего Миша терпеть не мог, потому что задыхался. И мыло попадало в глаза, и под душем опять перекрывало дыхание…
А потом Миша захотел в туалет. И даже пошёл туда. Но когда вошёл и собрался было… в общем, оказалось, что делать это нечем, — всё ведь сдали банщику. Миша совсем растерялся, а дядьки вокруг стали смеяться и говорить, а ты садись, мол. Миша совсем застеснялся, а «по-маленькому» стало хотеться всё сильнее, и когда уже стало невмоготу, он проснулся.
Он стоял над горшком, звенел своей струйкой, а сердце счастливо прыгало в груди: это был только сон, всё оказалось на месте!
Мир для Миши раскололся надвое: на тех, кто «с этим» и на тех, кто «без этого». Он стал пристальней присматриваться к взрослым и решать для себя, зависит ли это от возраста. Это что ж получается и у меня так же? А у бабушки? Это вот так, оказывается, определяют окончательно, кто он, а кто она? Миша вспомнил сына папиных знакомых, которого принял вначале за девочку: так он был одет и пострижен, но папа ему объяснил, как оно на самом деле, а Миша ещё спросил тогда: «А как ты узнал?», а
