Десятки его друзей, бывших коллег, учеников и просто собутыльников составляли сегодня основной костяк среднего милицейского звена столичной области. Сообщения их стоили министерских.
— В районе Катуар, в роще, черный цветок…Догоняешь?
К словам «труп», «мертвец» в блатном жаргоне содержалось не менее двух десятков синонимов.
— Сейчас прошла информация…
— Догнал!
С необходимыми предосторожностями дежурный сообщил о трупе мужчины, извлеченном из кострища. Рэмбо сразу заинтересовался. Случайный мокрушник не старался сделать опознание трупа невозможным. Любой из них, если он не маньяк, не расчленял и не сжигал труп. Напротив: так бывало всегда, если убийцу и жертву связывали известные окружающим отношения. В этих случаях, когда труп обнаруживали — соседи, коллеги, приятели могли сказать о мотивах убийства.
— Пока не опознан. Позвонить в отделение? Я там знаю ребят.
— Кто обнаружил, известно?
— Грибник. Сейчас его там трясут…
— Передай, я еду.
На обратном пути, в машине, Рэмбо, размышляя о найденных в костре ключах, понял причину, по которой они там оказались.
«Убивали прямо тут, в роще… Жертва упала в костер, ее уже не вытаскивали, не обыскивали…»
Подъезжая к Москве, перед Кольцевой Рэмбо окликнул по рации дежурного:
— Как дела?
— Вам здесь непрерывно звонят. Но ничего особенного… Еще доставили торт. Вы заказали. «Сказка». Коробка белая. Я сказал, чтобы поставили в холодильник.
— Отправь машину за родителями секьюрити, который разыскивается. Адрес у тебя есть.
Жара в Лондоне не спадала, но внутри отеля было вполне терпимо и даже прохладно.
В номере у Варнавы послышался треск, затем многократно усиленный скрип дверных петель. Потом звон хрусталя. И сразу голос Михи…
Игумнов слушал их разговор из холла на четвертом этаже.
Приемник был из современных японских. Слышимость была хорошая. Окающую речь Жида нельзя было спутать с другой.
«Московский криминальный мир понес еще одну потерю…» — писал репортер криминальных «Новостей», сообщая о якобы имевшей место выдаче Туманова американскому ФБР.
Но Туманов был скорее костромской авторитет, нежели московский.
«Точнее, пышугский или павинский…»
Знатоки российских местных говоров, вслушиваясь, наверняка обнаружили бы особенности выговора его деда, переехавшего из другой костромской глубинки — Межи. Там говор был и вовсе особенный. Остряки смеялись: «Национальность — межак!» Притом что дед и бабка Михи по матери были российскими евреями. Когда Жиду исполнилось тринадцать, дед брал внука по большим праздникам в Песах и Йом-ха-Кипур — в ближайший городок за сто с лишним километров. Там их уже ожидали с нетерпением восемь религиозных стариков, жаждавших вознести совместную молитву, считавшуюся у евреев предпочтительнее. Для этого требовалось не менее десяти иудеев. Дед учил смышленого внука чтению религиозных книг, не предполагая судьбу проворного остроглазого первенца своего непутевого сына, не выходившего из заключения.
Будущий московский мент Игумнов был из той же глубинки. С теми же корнями.
На сосне не растут яблоки.
Старик умер в год, когда Жид в одиночку за неделю обворовал в Костроме более полусотни квартир, прежде чем был схвачен с поличным.
На такое до него оказался способен только Вангровер — известный московский вор, кстати, его родственник, которому в старом Криминалистическом музее на Петровке, 38, был посвящен персональный стенд.
—Первый тост за Мессию! — провозгласил Афганец.
Дед Туманов, выпивая с мужиками, всегда поднимал первую стопку за Учителя Праведности. Иногда вместо «Мессия» дед произносил библейское: «За Мошиаха!» В номере на секунду притихли.
— Второй — за московский «Спартак»!
Телевизор, включенный в номере, не способствовал чистоте трансляции. Несмотря на помехи, кое-что удавалось все-таки разобрать. Речь в номере шла о неславянских группировках и опекаемых ими фирмах. Афганец собирался в Москву. Ехал без особой охоты. Опасался за свою жизнь. Его беспокоила и судьба «Дромита». Варнава объяснял: Сметана и Серый их не отдадут. Афганец мог спокойно отправляться в Россию, мог успокоить братву в Иерусалиме: «С Арабовым все в порядке. „Белая чайхана“ может быть спокойна… Слухи, которые идут, не имеют основы. Сегодня же, в Москве, ты в этом убедишься…»
Несколько минут Варнава и Миха еще шептались. Фразы были отрывочны и бессмысленны вне известного обоим контекста.
«Банк, с которым контачат Сметана и Серый…», «Народ там стремный…», «Ты им не опасен… В Москве тебе ничего не грозит…», «По жизни бушлаты…», «Фонд…».
От Игумнова не ускользнуло замечание Варнавы о нем:
— Почему он далнабой на «Дромит»?
— Спутал с кем-то!
— Пару таких путаниц — и, смотришь, голову потерял!
У Варнавы, по-видимому, были серьезные основания всячески избегать любой связи его имени с бухарским фондом.
— Там было что-то…
— Чек…
«Там что-то произошло. После чего Варнава вылетел в Англию, с понта, на симпозиум секьюрити…»
Английская речь по телевизору, наложенная на музыку, стала громче, несколько минут нельзя было разобрать ни слова…
Скоро снова раздался преувеличенно громкий визг дверных петель.
—Ну, на посошок…
Игумнов поднялся, выключил УКВ, вынул кассету. По коридору прошел к торцу здания, к огромным, во всю стену, чистым, без единого пятнышка, английским окнам. Улица напротив отеля была все еще заполнена людьми. В высокое, от пола до потолка, окно был виден по-британски нешумный уголок знаменитой Даун-стрит, улицы банков, известной еще со времен Диккенса. Толпа, наблюдавшая с тротуара за шествием по Пикадилли, казалось, еще больше увеличилась. Зеваки внизу развернули пакеты с горячими сосисками и булками. Заряжались надолго.
Игумнов ждал появления Туманова и Варнавы. Время потекло медленно…
Утро было полным событий, которые могли иметь непредвиденные последствия. Жид и Варнава положили на него глаз где-то вблизи магазина «Си-энд-Эй», где всегда можно было встретить российских туристов и челноков с большой наличностью. Чеками, как англичане, никто из них не пользовался. Наколоть их в Лондоне было так же легко, как в Москве. Бросая куклу Игумнову, Афганец четко знал, что ничем не рискует. Больше того — это был повод обратить на себя внимание земляка и приятеля… Варнавин видел Игумнова впервые. Ничего не заподозрил. С Варнавой предстояла разборка. И очень быстро.
«Может, уже сегодня вечером во время гала-банкета…»
Миха и Варнавин появились из отеля. Двинулись к стоявшим напротив такси. Игумнов видел, как Миха договаривался с водителем, как сели в машину. Такси отъехало.
Пустым прохладным лифтом Игумнов спустился на четвертый. Номер Варнавы открылся легко. У Игумнова теперь было больше времени. Он осмотрелся. На кресле лежал белый гостиничный халат. На столе — недопитая бутылка, две хрустальные рюмки. Салфетки. В пепельнице виднелась горсточка бумажного пепла.
«Писали на салфетках. Потом сожгли».
