немного постоял, чтобы удостовериться в общей гармонии.
Миша прошипел беззвучное ругательство и сплюнул. Он взял Игоря Геннадьевича под руку и отвел в сторону. Скауты стали свидетелями унизительной сцены: разъяренный Миша выговаривал военруку, а тот задыхался, прижимал к груди руки и, наконец, перешел на визг и свист, которые стали слышны всем:
— Вы не понимаете, вы молоды! А я иначе не могу, я так воспитан, я такой человек! У меня принсипы!..
— Как я в глаза им буду смотреть?! — не слушал его Миша.
Леша принял общее командование.
— Привал! — распорядился он. — Разойтись, заняться личными делами. Далеко не расползаться!
Отряды облегченно распались. Кто-то помчался в кусты; другие, сдирая ненужные сумки, улеглись на траву. Дима и Леша мрачно оглядывали усталое стадо, а Миша продолжал наступать на Игоря Геннадьевича, трусливое козлячество которого в мгновение ока лишило игру боевого духа.
— Спорим, что дальше не пойдем? — перед Букером отважно возникла рука Паука.
Паук был парией, а Букер не терпел панибратства изгоев и сразу же пресек попытку контакта.
— Знаешь, что бывает после таких шрамов? — спросил он, бесцеремонно тыча пальцем в рот несостоявшегося спорщика.
— Ну, что? — с деланным равнодушием ответил тот и стал игриво разглядывать небо, как будто приглашал Букера обратить назревающее оскорбление в шутку, товарищескую условность, общий секрет.
— Роза-паук, — беспощадно ответил Букер, зажал шрам двумя пальцами и слегка потянул. — Вот прямо тут. На таких губах рано или поздно расцветает ядовитая роза-паук.
Он говорил очень серьезно и веско — так, что Паук почти поверил.
Видя это, Малый Букер медленно перекрестился:
— Вот те крест, клянусь, что не вру. Мне врачиха говорила, спроси у нее сам.
Паук чуть не плакал. Его не радовало даже то, что он оказался прав: «Зарница» закончилась, толком не начавшись. Скауты объясняли это вмешательством местной жительницы, равно как и последующим унижением предводителей. Но кое-кто видел причину в неожиданном дефолте и утверждал, что у вожатых были какие-то свои виды на деньги военрука.
Тот продолжал препираться с Мишей, и старший вожатый одерживал верх.
Глазеть на позор сбежались все: коровы, сельский люд, что себе на уме, собаки и кошки; слетелись вороны, сороки и галки, собрались кучевые и перистые облака, из-за которых украдкой подглядывало насмешливое солнце, и даже прозрачный лунный блин задержался посмотреть.
— Давайте пойдем на стрельбище, — робко предложил уничтоженный Игорь Геннадьевич.
Мир вокруг него презрительно стрекотал, зудел и глумился, живя своей жизнью.
— Шабаш, — зло отмахнулся Миша. — Смысл? Какой теперь смысл куда-то идти? Об вас ноги вытерли, а вы планы строите.
И он мрачно скомандовал построение.
— Звезды не с нами, ребята, — объявил он отрядам. Букер тут же подумал о деревянных созвездиях. — Следопыт должен держать нос по ветру и быть внимательным к знакам. Поход отменяется. Каждому, как вернемся, два часа личного времени. И всем отрядам — по красной шашке за достижения.
— Ребята, равняйсь! — подсунулся Игорь Геннадьевич.
Никто его не послушал, раздались смешки.
— Да, недоработал Базаров с Павлом Петровичем, — процедил Дима.
— Что? Что, господин вожатый? — встрепенулись Дьяволы, которые обожали своего руководителя.
— Вы, ребята, про это еще не читали. Завидую, будете долго смеяться.
Все были очень довольны, что не успели уйти далеко; унизительное возвращение происходило в угрюмом молчании. Напыщенно перелаивались невидимые собаки. Горн заткнулся, барабан насупился; толстый Катыш-Латыш и Букер, шагавшие в хвосте, тихо беседовали.
— Мишка ни фига не боится, — и Катыш-Латыш качал головой. — Полкан-то много старше!
— Мишка начальницу дрючит, — возражал Малый Букер. — И вообще он крутой. Он же лысый, ты знаешь?
— Кто лысый? Мишка? — поразился Катыш-Латыш. — Где же он лысый, вон сколько волос!
— Ему пересадили, я слышал, как Леха с Димкой трепались. А так он лысый. Он у Второго Реактора был, понял?
— Понял, — уважительно пробормотал Катыш-Латыш. — Тогда-то все ясно. Если у Реактора, то этого полкана он может…может…
— И вообще, — добавил Букер, — что с того, что полкан его старше? Мишка-то уж всяко был под мнемой. Ему теперь чем старше, тем лучше.
Малый Букер механически повторял чужие сплетни, не понимая странных преимуществ юного возраста.
— Верно, — кивнул Катыш-Латыш, который слыл тугодумом и не успевал сообразить самых простых вещей. Тем более — сделать вид, будто сообразил.
5. Три дня до родительского Дня.
Шашечки для Тритонов: синяя, синяя, синяя, синяя
— Ежкин корень. Ты ведешь себя, как мужик, — сказал Миша, выбираясь из-под начальницы.
Он потянулся за спичками и по пути посмотрел на часы: пять утра.
Полусумрак рассмеялся хриплым смешком. Бархат звучания вобрал в себя пепел и дым. Под одеялом щелкнуло: «Митоз,» — механически отметил Миша. Туберкулезные палочки в очередной раз удвоились.
Нога выпросталась из-под простыни, поиграла пальцами.
— Немудрено, — начальница «Бригантины» отпила из высокого стакана. На столике, задрав стеклянный носик-нос, дремал макет одноименного судна, служивший графином. — Я сделалась комбайном по ошибке.
— Как это? — Миша бессознательно отодвинулся. Бисексуалы одновременно отталкивали и привлекали его.
— Перепутали родительские мнемы, — простыня зашевелилась: под ней что-то чесали. В лагере было полно насекомых, и зуд поражал многих. — У нас фамилия нейтральная, бесполая: Фартух. Вместо маминой приехала папина.
— Эпрон, — сказал Миша.
— Что?
— Просто так. Эпрон. Фартук по-английски.
— Эпрон… Капрон.
— Иприт.
— Ифрит.
— Ибикус.
— Инкуб.
— Суккуб тогда уж, — рассмеялась начальница, перекатилась и обняла Мишу, походя вынув из его пальцев сигарету.
Миша, не успевший собраться с силами, отвел ее руку. Одновременно он, пытаясь возбудиться, прикрыл глаза, чтобы вызвать умозрительный образ той, что лежала с ним рядом. Ему казалось, что если приукрасить действительность, то дело пойдет на лад. В торжественные дни, например, начальница «Бригантины» смотрелась очень даже выгодно: она одевалась, как скаут, в рубашку и шорты, повязывала галстук и в этом виде принимала парад; после одного такого случая Миша сказал себе: решено! — и в тот же вечер постучался к ней, прихватив с собой все, что положено брать в этих случаях: шампанское, полевые цветы, коробку каких-то страшненьких конфет, седых и пыльных. «Оставь все здесь, выйди и зайди, как нашкодивший мальчик», — сказала она ему с порога.
Сейчас, отвернувшись и с закрытыми глазами, он видел только большие ступни, короткую шею с родинкой и ненормально узкую талию, способную пройти в кольцо из пальцев. Сущая машина, думал Миша. Совсем заездила евреечку-врачиху: та спала с лица, и глаза стали, как сливы, и чем-то пахло все время,
