— Пас!
— Чепуха! Я пью, пью, четырнадцать лет пью — и не ослеп.
— А ты попей месяц подряд, потом выверни карманы — и ничегошеньки не увидишь!
— Никита Иванович Панин!
–. . .
— Что я слышу? Я слышу — тишину, и все встают!
— Скотские шуточки.
— Адъютант, послушайте про Панина. Марья Дмитриевна Кожина посплетничала насчёт Орловых. Императрица узнала и позвала Панина. Эта Тайная канцелярия явилась во всём блеске своих бриллиантовых пряжек и бакенбард. В этот момент во дворце был маскарад. Кожина, как ни в чём не бывало, плясала на маскараде и вертела хвостиком и язычком. Государыня приказала Панину, он исполнил: он тихонько попросил генеральшу Кожину поехать с ним, побыстрее, их ждут. Она поехала. Он привёз её в Тайную канцелярию, снял свои франтовские манжеты из драгоценных брюссельских кружев и высек Марью Дмитриевну собственной холёной ручкой, в которую он взял розгу — ветку голландской розы с цветами и шипами. Потом Никита Иванович отвёз, как и полагается, танцовщицу на бал. Обратно. Бедняжка, ещё совсем молоденькая и неискушённая генеральша, не сказала ни единого слова. Она затаила слёзы и продолжала пляски. Менуэт, монимаска, котильон — она всё плясала. Только острый глаз мог бы приметить, что она танцует со странностями, приседает. А ведь была — королева бала.
— Я — Николай, а ты?
— Ну, тогда и я — Николай! Давай называть друг друга «Николай» — всё же жить будет повеселее.
— Ну что ж, Николай, мне кажется, что жизнь потихоньку налаживается.
— Правильно, Николай. Жизнь потихоньку налаживается: потихоньку поумираем!
— Все полки как полки, только у нас, негодяев, не полк, а чёрт знает что: казаки, греки, албанцы, татары, горцы, черемисы, один я — русская душа.
— Пей, пей, колокольчик, а потом поблюём — и баюшки-баю!
— Ах, Княжнин! Княжнин написал драму «Вадим». Панин побеседовал с автором. Голос начальника Тайной канцелярии был — одна лишь ласка. Княжнин прибежал домой в слезах. Он поплакал, слёг и умер утром. А Александр Николаевич? Ему сказали это имя — он упал в обморок.
— Какому Александру Николаевичу? Какое имя сказали?
— Радищеву — Панина!
— Послушай, Мирович, писать пиши, хоть стихи, хоть что хочешь, но прошу тебя Христом — не плюй в мою душу! Знать не знаю я твоего Иоанна Антоновича! Не слышал такого имени!
— А у кого теперь есть имена? Имён-то и нет, мой мальчик! Все — псевдонимы.
— Ну-ка, ну-ка, объясни!
— Чего объяснять? Догадайся! Пётр Третий — псевдоним Карла-Петра-Ульриха, Екатерина Вторая — псевдоним Софии-Фридерики. А ЕГО спрятали в Шлиссельбург.
— Ты-ты, кого — его? Договаривай!
— Иоанна! Ивана Антоновича! Припрятали, сволочи!
— Мама, мама, я ещё вернусь в твой домик!
— Где капрал Державин?
— Нет, и нет поручика Ушакова! Ребята, мы недосчитались, в своих рядах лучших из лучших: шулера и алкоголика. Где они, дети наши?
Державин сидел на канапе с девчонкой. Девчонке семнадцать лет. У неё фарфоровое личико, фарфоровая шейка. Двое цыган, с большими животами, в малиновых жилетах, с толстыми чёрными усами, все пальцы в серебряных перстнях, — цыгане яростно рвали струны гитар и пели сногсшибательными голосами:
Поручик Аполлон Ушаков проигрался на бильярде. Он расстегнул свой мундир медного цвета и сосредоточенно, с разумным выражением лица отрывал пуговицу за пуговицей. Время от времени он брал со стола бутылку мадеры и поливал свою мраморную грудь вином, объясняя себе разумным голосом (голос разума!) — не жалко мне мадеры, только бы на груди росли волосы страсти.
Красномордый от пива Коняхин разносил на деревянных подносах блины: с вареньем, с коровьим маслом, со сметаной, с подливками, с красной икрой, с сёмгой, с гусиной печёнкой. Блины — блестели! Падали бокалы и кружки, их пинали башмаками, они кувыркались и звенели.
Подпоручик Мирович декламировал:
— По почтовому тракту мимо галерной гавани ехала оливковая с гербами карета. Солдаты обвили шляпы и мушкеты дубовыми ветвями. Кто ехал в карете? В карете был котёнок ЕЁ императорского величества Екатерины Второй. Котёнок был пушист и пьян. Он повеселел, а потом повесился.
— Пюсовый фрак и синие панталоны с узорами по бантам — сорок рублей! Ничего себе синяя лососина!
— Дуй мою музыку, мандолина!
— Кто изобрёл бильярд? Не знаешь? А я знаю! Я! Это мной и никем другим открыта священная форма бильярдного шара. Меня обокрали! Посмотри на этот паршивый бильярд: даже фигура шара та же самая, какую изобрёл я!
— Ты что? Посмотри на себя. У тебя и очи-то от пьянства стали бирюзовыми. Зачем ты выписываешь на бумажную салфетку цифры? Ты что, хочешь превратиться в Пифагора?
— Поздно, Гаврила! Я пересчитываю своё призванье!
— Ну и как? К чему же ты призван в нашей бренности?
— Простейшая арифметика. Возьми грифели и пиши: сколько времени ты потратил на жратву, сколько проспал, сколько опохмелялся, сколько побегал за бабами — вот и всё твоё время и всё призванье. Остаток, полезный отечеству, — мал. Смысл бытия — пуст. Смысл, говорю я тебе, мал и нуден — комарик?! Это ты давно сочинил: «Жизнь — жертвенник торжеств и крови».
Петербургские судьи сидели и пили квас и ели толстые пироги с подливкой.
Граф Н. Н. Блудов ходил по трактиру, маневрировал. Он был в белом кафтане с золотыми позументами. Его не интересовали офицеры. Он надел небольшую наглазную маску, его интересовали судьи.
У судей были башмаки с оловянными пряжками, манжеты из брюссельских кружев, на пучке пудреной косы — чёрный шёлковый кошелёк. Когда происходил спор о юриспруденции, судьи вставали и раскланивались друг с другом, чтобы не пускать в ход кулаки. Судьи время от времени выходили на улицу и ходили на окостеневших ногах вокруг трактира — они разгоняли кровь, и раздавали кучерам по калачу, и подносили по стаканчику пенника, — кучера скучали на козлах.
Граф Блудов положил перед собой заряженный пистолет и пил с судьями.
— Кто ты? Тебя мы не знаем! — изумлялись судьи, уже надравшиеся за счёт Блудова.
— Ещё узнаете! — успокаивал граф в белом библейском кафтане.
— Давайте познакомимся, — предлагали судьи.
— Ещё познакомимся, — пообещал граф.
Судьи смотрели отчаявшимися глазами на пистолет, а граф мирно и свято сидел и вязал деревянными спицами белые перчатки, часто-часто посматривая на судей. Граф Блудов был небезызвестный шулер и валютчик и на всякий случай пил со всеми судьями.
Хозяин Коняхин сидел за ширмой и записывал все разговоры посетителей. Писал он грамотно и скорописью, поэтому ни одно постороннее слово, вовремя сказанное, не пропадало даром. Потом Коняхин
