Царь, возомнивший себя царём в безвременье, отсюда обилие бед, которых могло не быть, они плод самодурной фантазии. Военное дело, садизм, законы — всё это было для него искусство для искусства. Николай — персонаж, играющий навязанную ему рождением роль. Он жил на людях: что скажет Европа? Единственные люди ему — Европа. Николай не понимал, что император — это административная должность, думая, что он Провидение, и так держал руль. Отсюда вытекает, что Николай нереален, со всеми вытекающими отсюда последствиями. А последствия, вытекающие из тела государства — кровь, заключим мы.
Как-то на учении Николай до того забылся, что хотел схватить за воротник офицера. Тот ответил: Николай, у меня шпага в руке. Николай отступил назад. С. Cоловьёв, историк, пишет: Николай страшный нивелировщик: все люди перед ним равны. Как мы видим, получается многословная формула Николая. Надеждин[23], писатель, издатель Чаадаева, пишет: у нас одна вечная, неизменная стихия: Николай! Народ русский существует только в своём Николае, без него это ряд нулей. С этой же державной единицей нули превращаются в биллион. Вот мой символ веры.
Замкнутая художественная вещь не означает прорыв безвременья, бриллиант замкнут в оправе, принадлежит всем, неподвижен, недвижим, безымянен, как Гоголь, николаевский. Безвременье — это когда идеи превращены в чтиво, в газеты. Это когда мы не знаем, с чего начать, в юности и плохо кончаем, смертью, бесповоротной. Это когда царь в каске. Это когда женщины, как цепные собаки, отдаются без воя ворам. Это когда за спиною спеет пустыня, а в ней смокинг, без человека. Это когда время тускло, неустойчиво, ждёшь лета, а влажная зима мозолит глаз. Когда огни стоят в стёклах и лампочки не перечесть. Когда красный карандаш и нож теряют разницу и равновесие. Когда не живёт душа. Когда дует и некому накормить. Когда ласточки, как львы, взлетающие на треугольниках. Когда дети скворчат. Когда бездна без ремня. А вишни краеугольны. Когда временам подходит слово «грязнословие». Когда сидишь и понимаешь, что одиночество не худший вид движения, а через зарю придёт и человек с кувшинами на ногах. Когда никто никому не нужен, как в мирное время (надмирное). Когда ястреб строгает жизнь больше, чем плотник. Когда зверей уничтожили на корнях. Когда ругается горе. Когда плачут финны. Когда жёлтые маковки лука принимают за церковь греческого вероисповедания. Когда я, закинув голову, лежу на спинке кровати и никто меня не рубит (и голову, и спинку). Когда звёзды сверкают холодным лбом.
Историк пишет: ни одно счастливое усилие ума в области искусства не остаётся без николаевского привета. Без Пушкина нет нас, и мы пишем о нём, но то, что опущено перьями авторов: гроб. О гробовых досках Пушкина пишут не так пылко, как о ямбах и о вольности. Мы напишем про гроб. Гроб — это последнее здание (дом), в котором живёт тело (остатки живут!). Но прежде вспомним, что пишет Николай Пушкину в пересказе уст Бенкендорфа: Николай надеется, что вы хорошо испытали себя, прежде чем сделать этот шаг (жениться!), и нашли в себе необходимые качества сердца и характера для составления счастья женщины, в особенности такой милой и интересной, как госпожа Гончарова. Пушкин знал, что Гончарова кандидатка Николая.
О Николае Пушкин пишет:
После женитьбы, с 1 января 1832 года Пушкин стал получать жалованье в министерстве иностранных дел, без должности, по приказу Николая, ему дали деньги на жизнь, в карман. 31 декабря 1833 года Пушкин пожалован в камер-юнкеры, водить жену на глаза Николая. Затем Пушкину дают должность читателя архивов с громадным окладом. 26 февраля 1834 года Пушкин просит у Бенкендорфа ссуду из казны 20 000 рублей. Дают, и он пишет: теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно поступать как им угодно. Они смотрят, он пишет 26 июля 1835 года — Бенкендорфу: из 60 000 моего долга половина — долги чести (карточные!). Я умоляю Николая оказать мне милость дать возможность заплатить деньги. Дали. Деньги дали, как и молил.
Лемке пишет: когда Пушкин умер, толпы народа пошли отдать долг гробу. Похороны назначены в Исаакиевском соборе, об этом напечатано в извещении, вынос тела (в гробе!) торжественный, днём. Но Николай уносит гроб ночью, в присутствии вдовы, друзей Пушкина, Дубельта и двадцати жандармов. Гроб несут не в Исаакиевский собор, а в Конюшни. После отпевания в Конюшенной церковке гроб скрывают в подвал. На следующую ночь ящик с гробом ставят на телегу, и Николай садит на гроб четырёх жандармов и одного А. И. Тургенева, и везут эту компанию в с. Михайловское. На станции П. жена писателя Никитенко[24] видит телегу, на ней солому, под соломой гроб, обёрнутый в рогожу. Четыре жандарма и один А. И. Тургенев носятся по двору, перепрягая курьерских лошадей. И крестьяне тут. Что это? — спрашивает жена Никитенко. — А Бог его знает что. Вишь, какой-то Пушкин убит, и его мчат на почтовых в рогоже и в соломе, прости Господи, как собаку! — это крестьяне в ответ.
19 февраля 1837 года Паскевич — Николаю: жизнь Пушкина как литератора, талант его созревал, но человек он дурной. Николай — Паскевичу: мнение твоё о Пушкине я разделяю, и про него можно сказать, что в нём оплакивается будущее, но не прошедшее. Храните гордое терпенье, — писал Антон Дельвиг, барон (прощальная песнь воспитанников Царскосельского лицея, 1817 г.). Храните гордое терпенье, — пишет Пушкин в послании в Сибирь, 1826 г. Союз поэтов, любимцы муз, святое братство.
В 1830 году Дельвиг начинает выпускать «Литературную газету». В 1830 году выпуск её заканчивается, запрет. Мотив — переход литературной борьбы в политическую. Вот что писал Дельвиг о гг. Полевом, Грече и Булгарине: эпиграммы демократических писателей XVIII столетия приуготовили крики «аристократов к фонарю» и ничуть не забавные куплеты «повесим их, повесим!» Барон Антон Дельвиг намекал, что господа, объявившие себя демократами (Полевой, Греч и Булгарин), пишут слогом топора и являются провокаторами революции в России. В черновиках Дельвига, партия Булгарин-Белинский, ещё не объединённая… потом, правда, он это вычеркнул. Дельвиг знал, что Николай демократ. Началась буря с рыбой. Кит Бенкендорф напал на Дельвига, сокрушая этого юношу в круглых очках, но барон был толст и стоек. Дельвиг: есть закон, и он запрещает преследовать редактора за статьи, пропущенные цензурой. Бенкендорф: закон есть для подчинённых, но не для начальства. Тогда Дельвиг поместил в печати четверостишие памяти жертв Июльской революции. Бенкендорф озверел и грозил сослать всех князей в Сибирь. Вмешался граф Блудов[25], управляющий министерством юстиции, он твёрдо обещал Бенкендорфу формальный арест, Бенкендорф принёс извинения и разрешил газету. Но Дельвиг слёг и умер.
Никто не был при его смерти, его нашли завёрнутым в шелка, с кровью во рту, больничный столик был полон бокалов, Софья Михайловна (жена) не ночевала дома, гуляла с кем-то и в ту ночь. Зеркало было разбито в дым. Это от этой сцены пошло у Есенина: я один и разбитое зеркало. Что же с Дельвигом? Конечно, не Бенкендорф убил. В 32 года бойцу, умнейшему, поэту, Бенкендорф не мешает. Но наступает момент, когда жизнь ведёт черту над головою, а под чертой — ты, тварь, и более никого нет; дружбы вырваны, любовь — беда, а «творчество» у натур гениальных выносится за скобки жизни, всегда, это у графоманов стоят «проблемы творчества». Так умер Дельвиг, поэт гениальной чистоты, первый, объявивший Пушкина над литературой, великий друг, Дух Вторый. Распад Дельвига — это падение золота пушкинской поры, смерть союза поэтов, он один мешал им разойтись: Пушкину к прозе, Жуковскому к воспитанию чужих детей (николаевских), князю Вяземскому к карьере по просвещению, князю Баратынскому[26] в никуда, в бесполезную жизнь, бестворческую. Время эстетики миновало. Эти поэты не столько родовиты, как аристократы речи. Лучший стилист из них, безусловно, Дельвиг. А мало листков от него осталось, что ж, ищут и никак не найдут архив (не ищут, потому и не находят!).
Жихарев[27] пишет: Чаадаев владел прекрасно четырьмя языками: русский, французский, английский, немецкий, легко справлялся с греческим и латинским. Всеобщая история и богословие, в этом Чаадаев был выше специалистов, но и в остальных науках солидно, это последний русский энциклопедист. Щеголеватость была потребностью его натуры. Дома и в одиночестве Чаадаев всегда безукоризненно одет, выбрит, причёсан, граф Поццо ди Борго заметил, что будь на то
