дней он лежал с признаками простуды, но однажды, сходив по нужде, стал мыть руки и как был, с черпаком в руке, упал без памяти и чуть ли не через сутки скончался.
— О-Ёнэ, дядя умер, — сообщил Соскэ, — а я так и не успел с ним поговорить.
— Всё о том же? — удивилась О-Ёнэ. — Я думала, у тебя давно пропала охота, но ты, оказывается, настойчивый.
Прошёл примерно ещё год, сын дяди, Ясуноскэ, окончил университет, Короку перешёл на второй курс колледжа. К этому времени тётка с Ясуноскэ переехали в тот дом, где жили и сейчас.
На третий год во время летних каникул Короку отправился на полуостров Восю к Токийскому заливу, где были отличные морские купанья. Там он провёл свыше месяца, до сентября. Короку пересёк полуостров, вышел на побережье Тихого океана и, лишь пройдя вдоль знаменитого пляжа в девяносто девять ри[6], вспомнил, что пора возвращаться в Токио. К Соскэ он явился дня через два-три после приезда, когда было ещё по-летнему тепло. На почерневшем от загара лице Короку ярко блестели глаза, и выглядел он настоящим дикарём. Пройдя в комнату, куда редко заглядывало солнце, он в ожидании брата лёг на постель. Не успел Соскэ появиться, как Короку вскочил:
— Брат, у меня к тебе дело.
Соскэ несколько опешил, таким серьёзным тоном это было сказано, и, даже не переодевшись, хотя в европейском костюме было нестерпимо жарко, весь обратился в слух.
Как выяснилось со слов Короку, несколько дней назад, когда он вернулся с побережья, тётка объявила, что последний год даёт ему деньги на учёбу, выразив при этом сожаление. Сразу после смерти отца Короку взял на попечение дядя. Мальчика учили, одевали, давали ему карманные деньги, словом, ни в чём не отказывали. Короку к этому привык и ни разу не подумал о том, что кто-то платит за его ученье. Поэтому слова тётки, будто приговор, повергли Короку в смятение, и он не нашёлся что сказать.
Тётка вроде бы и в самом деле была огорчена, так показалось Короку. С чисто женским пристрастием к подробностям, она целый час пространно объясняла, почему не сможет больше о нём заботиться. Причин было много: нарушившая семейное благополучие смерть дяди, окончание Ясуноскэ университета и возникший в связи с этим вопрос о его женитьбе.
— Я так старалась дать тебе возможность закончить колледж, чего только не делала, но…
Короку слово в слово повторил всё, что сказала тётка. Во время разговора с ней он вдруг вспомнил, что Соскэ после похорон отца, уже перед отъездом, сказал Короку, что оставляет деньги на его учёбу дяде. Но когда он спросил об этом тётку, та с удивлением ответила:
— Какую-то небольшую сумму Co-сан действительно оставил, но тех денег давно уже нет. И дядя, когда был жив, полностью тебя содержал.
Какую сумму и на сколько лет оставлял брат, этого Короку не знал и потому ни слова не мог возразить тётке. А та ещё присовокупила:
— Ты ведь не один, у тебя есть старший брат, с которым можно посоветоваться. Я тоже непременно повидаюсь с Со-саном и подробно расскажу, как обстоят дела. А то и Со-сан к нам не приходит, и я давно у него не была, потому и не могла поговорить о тебе.
Выслушав Короку, Соскэ поглядел на него и сказал:
— Ума не приложу, что делать!
Прежде Соскэ, вспылив, тотчас же побежал бы к тётке объясняться. Как ни странно, он не испытывал к брату неприязни за то, что, всегда холодный и безразличный, он вдруг разоткровенничался, видимо, забыв о том, что совсем недавно великолепно обходился без Соскэ.
Блестящее будущее, созданное воображением Короку, рушилось у него на глазах, и, не зная, кого в этом винить, он уходил вконец подавленный. Проводив его взглядом, Соскэ, некоторое время стоял на пороге тёмной прихожей, устремив взор на вечернее небо. Затем он принёс с заднего дворика два больших банановых листа, расстелил их на галерее возле гостиной, сел, рядом усадил О-Ёнэ и всё ей рассказал.
— Может, тётушка хочет передать нам его на попечение, как ты думаешь? — спросила О-Ёнэ.
— Надо встретиться и поговорить, иначе не узнаешь, что у неё на уме, — ответил Соскэ.
— Да, конечно, — согласилась О-Ёнэ, обмахиваясь веером. Соскэ ничего больше не сказал, всматриваясь в полоску неба, видневшуюся между крышей и обрывом. О-Ёнэ первая нарушила молчание:
— Неужели тётя не понимает, что нам это не под силу?
— Ну, конечно же, совсем не под силу, — поддакнул Соскэ.
Они заговорили о другом и к этой теме больше не возвращались. Дня через два-три, как раз была суббота, Соскэ со службы зашёл к тётке. Увидев его, она воскликнула с преувеличенным радушием:
— О, кого я вижу!
Пересилив возникшее было неприятное чувство, Соскэ заговорил о том, что его мучило последние годы. И тётке волей-неволей пришлось пуститься в объяснения. Она сказала, что точно не помнит, сколько выручил дядя за усадьбу, но после покрытия долга, сделанного ради Соскэ, оставалось не то четыре с половиной, не то четыре тысячи триста иен. Дядя считал себя в праве распорядиться этими деньгами, как собственными, поскольку Соскэ бросил на него усадьбу, а сам уехал. Но дяде не хотелось, чтобы кто-нибудь упрекнул его в том, будто он нажился на Соскэ, и он решил положить деньги в банк на имя Короку. Кстати, Соскэ за его поступок могли бы вообще лишить наследства, так что у него нет оснований претендовать хоть на единый грош из этих денег.
— Не сердитесь, Со-сан. Я лишь передаю вам слова дяди, — как бы оправдываясь, сказала тётка. Соскэ ничего не ответил, и тётка продолжала:
— На деньги Короку, положенные в банк, дядя, на свою беду, купил дом в районе Канда, но дом сгорел раньше, чем успели его застраховать. Поскольку Короку ничего не знал о покупке дома, то и о случившемся несчастье ему, само собой, тоже не сказали. Вот как обстоят дела, — сказала тётка. — Мне жаль вас, Co-сан, но теперь поздно говорить об этом. Такова судьба. Смиритесь. Был бы жив дядюшка, он, возможно, вышел бы из положения. Ну что в конце концов за тяжесть ещё один человек в семье. Даже я, будь только это в моих силах, возместила бы Короку стоимость дома или же, на худой конец, дала бы ему возможность доучиться, но… — Тут тётка посвятила Соскэ в ещё одно сугубо семейное дело, касавшееся Ясуноскэ.
Единственный сын дяди, Ясуноскэ, этим летом только окончил университет. Дома его лелеяли и холили, общался он лишь со своими однокурсниками и никаких забот не знал. Словом, хорошо воспитанный, он вступил в жизнь, совсем её не зная. Инженер-механик, он мог поступить на службу в одну из многочисленных фирм Японии, несмотря на то, что промышленная лихорадка постепенно начала стихать. Однако Ясуноскэ, видимо, унаследовал от отца предпринимательскую жилку и был одержим стремлением начать собственное дело. Как раз в этот момент ему подвернулся один из бывших студентов инженерно-технического факультета, окончивший его раньше Ясуноскэ. Он уже успел построить небольшую фабрику в районе Цукидзима и теперь самостоятельно вёл дело. Они потолковали, и Ясуноскэ решил попробовать войти с ним в долю, а для этого, разумеется, нужен был хотя бы небольшой капитал. В этом, собственно, и заключалось названное тёткой «сугубо семейным» дело.
— Все до единой акции, а у нас их было немного, Ясуноскэ вложил в это предприятие, и сейчас мы остались буквально без гроша. На первый взгляд может показаться, будто живём мы в достатке. Оно и не удивительно: семья небольшая, собственный дом. Приходит на днях одна знакомая и заявляет, что мало кто живёт сейчас так беспечно, только-де и знаете, что мыть да протирать листья фикуса. Это она, конечно, чересчур, однако…
Наконец тётка исчерпала все свои пространные истории, но Соскэ молчал. Он просто не знал, что сказать, объясняя себе собственную растерянность неврастенией, лишившей его способности быстро и ясно мыслить. Опасаясь, как бы Соскэ не усомнился в правдивости её слов, тётка даже назвала сумму капитала, внесённого Ясуноскэ, что-то около пяти тысяч иен, и сказала, что некоторое время сыну придётся жить на мизерную зарплату и дивиденд с этих пяти тысяч.
— Да и какой дивиденд, ещё неизвестно, — добавила, тётка. — В лучшем случае это будет десять, ну пятнадцати процентов, но кто поручится, что не останешься в проигрыше.
Не похоже было, что тётка всё это говорила, движимая корыстью, и Соскэ мучился, не зная, что сказать. В то же время было бы нелепо, и Соскэ это сознавал, уйти ни с чем, не поговорив о будущем Короку. Поэтому он не стал больше ворошить прошлое и спросил лишь, как распорядились той тысячей иен,
