Пронесло, не узнал… конечно, не узнал, мы ведь тогда были в масках.
ПИСАТЕЛЬ (в телефонную трубку). Алло, Дик? Знаешь, кто сейчас у меня? Этот парень, чью психику обработали за две недели. Ну да, во вчерашних газетах. Его жестоко избили. Кто, догадываешься? Сразу можно узнать по почерку. Дик, нам его сам бог послал. Представляешь, какая это будет бомба. Нашего министра вываляют в перьях и пронесут с почетом по Даунинг–стрит. Вот именно. Вербуют в полицию всякий неофашистский сброд и вышибают мозги с помощью электрошока. Что ты говоришь?
Из ванной доносится пение, но ПИСАТЕЛЬ, увлеченный разговором, его
пока не слышит.
А я о чем! Тут, главное, красиво подать. Что? Твои простые люди продадут эту свободу за чечевичную похлебку. Короче, Дик, обзвони кого надо. Завтра устраиваем пресс–конференцию. Утром я жду твоего звонка. Ну, есть.
Кладет трубку. Услышал пение.
ГОЛОС АЛЕКА (поет). «Сеет дождик, мелкий дождь грибной, и по лужам я шагаю к ней…» (ПИСАТЕЛЬ подъезжает в кресле к ванной, напряженно вслушивается.) «… и я знаю, что я сам не свой, потому что будешь ты моей».
Лицо ПИСАТЕЛЯ перекашивается. Первое его побуждение — закричать, но он берет себя в руки. Затемнение.
АЛЕК в чужом халате сидит за столом в гостиной. Напротив него ПИСАТЕЛЬ в инвалидном кресле.
АЛЕК. Столько еды. Даже как?то неудобно, сэр.
ПИСАТЕЛЬ. Ешь!
АЛЕК (с нервным смешком). Да, да! (Ест.)
ПИСАТЕЛЬ. Вкусно???
АЛЕК. Д–да, очень.
ПИСАТЕЛЬ. Пей!
АЛЕК. Ваше здоровье, сэр. (Подносит бокал к губам, вдруг ему приходит на ум, что в вино что?то подмешано.) А вы со мной разве не выпьете?
ПИСАТЕЛЬ. Нет! Я не пью.
АЛЕК (рассматривает этикетку). Шато, Сент–Эстеф, урожай шестидесятого года. Хорошее вино. (Отпивает.) Мгмм, вкусно. Ваше здоровье! (Выпивает до дна.) Прямо чувствуешь, как кровь бежит по жилам.
ПИСАТЕЛЬ. Ты, я вижу, понимаешь толк в настоящем вине. Наливай еще.
АЛЕК. Спасибо, но мне…
ПИСАТЕЛЬ. Ну!! (АЛЕК поспешно наливает.) Моя жена… (голос дрогнул) …все хозяйство было на ней. Я мог писать с утра до вечера.
АЛЕК. А где она сейчас?
ПИСАТЕЛЬ. Умерла!!
АЛЕК. Простите, сэр. Мне очень жаль…
ПИСАТЕЛЬ. На нас напала банда головорезов. В этой самой комнате. Меня они искалечили, а ее… (Придвигается к Алеку вплотную^) Она стала жертвой нашего времени. Как и ты. Но я тебе помогу.
АЛЕК (порывается встать). Я и так уже причинил вам столько хлопот, сэр. Пойду?ка я, пожалуй.
ПИСАТЕЛЬ. Ну, что ты, какие там хлопоты. Садись, выпей еще. У меня влиятельные друзья. Но сначала нам надо кое?что уточнить. В газетах упоминалось, врачи тебе привили отвращение не только к насилию, но и к музыке. Это правда?
АЛЕК. Случайно, сэр. Понимаете, я очень люблю Людвига вана, а они крутили этот ролик про концлагерь под Бетховена…
ПИСАТЕЛЬ. И теперь у тебя на музыку такая же реакция, как на насилие?
АЛЕК. Не на всю музыку, сэр. Только на Девятую.
ПИСАТЕЛЬ. Ты говоришь о Девятой симфонии?
АЛЕК, Да, сэр. Когда я ее слышу, мне хочется вырубиться. Ну, то есть, умереть. Тихо так, без боли, понимаете?
ПИСАТЕЛЬ. И сейчас тоже?
АЛЕК. Нет… сейчас нет. На душе, конечно, погано, но не настолько. Знаете, все как?то так плывет… точно…
Подмешенное в вино снотворное возымело свое действие: АЛЕК утыкается лицом в тарелку со спагетти. ПИСАТЕЛЬ приподнимает его за волосы, с ненавистью смотрит в затуманенные глаза, снова отпускает. Затемнение.
Спальня. АЛЕК приходит в себя. Из?за дверей доносится Девятая сим–фония. Музыка звучит все громче и громче. АЛЕК, пошатываясь, идет к двери.
АЛЕК. О, господи… Людвиг ван… (Пытается открыть дверь.) Откройте! Выпустите меня! (Затыкает уши.) Хватит, хватит! (Под дверью, в инвалидном кресле, сидит улыбающийся ПИСАТЕЛЬ. Алек, как лунатик, влезает на подоконник.) Сейчас, сейчас… тихо, без боли… сейчас…
Затемнение, одновременно со звоном разбитого стекла. Зонг.
Если б день не длился без конца и края, если б не был каждый вечер так уныл,
если б время мчалось, бег не замедляя, одному быть — у меня достало б сил. О, как ночь длинна! глаза мои открыты. О, как ночь длинна! тоска острее бритвы. О, как ночь длинна! услышь мои молитвы и спаси от одиночества меня…
Мои шаги не отзовутся эхом,
мое лицо не отразит вода,
я становлюсь безликим человеком,
держащим путь бесцельный в никуда.
(Боб Дилан. Спаси от одиночества меня)
Больничная палата. АЛЕК лежит с закрытыми глазами, голова забинтована, ноги в гипсе. Возле кровати дежурит МЕДСЕСТРА.
АЛЕК (бредит). Одно лицо… у всех… одно лицо! Я не хочу… Откройте, откройте… это грех… тыр–пыр восемь дыр… Больно!
МЕДСЕСТРА. Тихо, тихо. Сейчас полегчает. (Наполняет шприц, делает ему укол.)
АЛЕК (садится на постели с расширенными от ярости глазами). Ни один из вас не выйдет отсюда… надеюсь, мы поняли друг друга? Ни один!!! (Падает на подушку и затихает.) Вот и хорошо… тихо… боли… тихо… без боли…
Затемнение. В палату заглядывает ДОКТОР ТЕЙЛОР. С ее лица не сходит улыбка.
ТЕЙЛОР. Мы не спим?
АЛЕК. Нет, доктор. Доброе утро.
ТЕЙЛОР. Доброе утро. Ну, как мы себя сегодня чувствуем?
АЛЕК. Отлично, миссис.
ТЕЙЛОР. Чудно, чудно. Я психиатр, меня зовут доктор Тейлор.
АЛЕК. Я шизанулся, да?
ТЕЙЛОР. Ну, что ты. Обычная проверка.
АЛЕК. Будем обсуждать мои сексуальные проблемы?
ТЕЙЛОР. В другой раз, если не возражаешь. Сегодня я хочу показать тебе несколько слайдов, а ты мне все про них расскажешь, идет?
АЛЕК. А вы про сны все знаете?
