однонаправленный взгляд и память убьют мою душу'. Ему вдруг сделалось нехорошо, стало душно, как будто Лариоти схватил его за шею и стал душить с криком: 'Как смеешь ты обвинять меня в ненормальности? Не я ненормальный – жизнь ненормальна!' Захотелось покинуть комнату, вырваться за пределы этого ада, утонуть в объятиях Софии...
Чтобы забыть о боли и страхе, Антони спросил старца:
– Вы придумали её?
– Что? – словно проснувшись, спросил Лариоти.
– Надпись.
– Да, – сухо ответил старик. – Здесь действительно когда-то было всё…
– А откуда тут эта мебель? – Левенгук указал рукой на старый шкаф. – Ведь это же ещё купеческая мебель?
– Купил по дешёвке у одного умалишенного купца, которому срочно были нужны деньги.
'…умалишенного! Такого же умалишённого, как и сам Лариоти… Господи, мы все душевнобольные… А как прожить в этом мире, будучи ненормальным? Разве мир сам не сделается кривым от наших болезней и сомнений?.. Лариоти глуп, если винит себя в одиночестве. Он крив, но и другие кривы, а значит, вероятность того, что изгибы его души совпадут с изгибами души другого человека слишком мала. Но как прожить в этом мире, будучи одиноким? Ведь так можно получить ещё одну черту ненормальности, которая, соединившись с давнишними чертами, делающими наше отражение чуть более прямым, чем мы сами, создаст длинную тень в виде правильной прямой. Вскоре таких теней образуется огромное количество, и все они соткутся в непробиваемую стену. Потом плотный теневой колпак закроет от нас свет. Мы окажемся в ловушке. На волю не выбраться… Кто-то смирится и даже по-своему полюбит эту ловушку. Он начнёт сажать различные растения, заполнять реки рыбами, а леса зверями… Или не будет делать этого… Может, он создаст совсем другой мир и будет жить в нём. Но мир этот всё же будет кривым. А как выжить в кривой вселенной? Перед такой вселенной просыпается страх, который либо настолько вгрызается в душу, что дарит полное спокойствие, граничащее с полным слабоумием, либо заставляет содрогаться теневые стены, требуя познать природу кривости. Тогда кривая твоего пути разбивается на множество отрезков, которые всё равно не будут обладать правильной формой. Нарушается симметрия, параллельность, правильность всего: и заповедей, и существования, и точки отсчёта… Почему всё так? – может, вопрос составлен слишком криво?.. Умалишённого, Антони? Твоя табличка висит криво. Поправь её! И может нос Лариоти сделается ровным?'
Левенгук несмело взглянул в глаза старика и стыдливо улыбнулся сомнениям всем своим существом.
2
– Посмотри на звёзды. Ведь они точно такие же, как и мы. Они горячи, огромны, но не вечны… Понимаешь?
– Ну… Не совсем, – София повернулась лицом к Антони. – У тебя такой красивый нос!
– Ты думаешь? – спросил Левенгук, раздувая носовые крылья.
– Перестань! – София поднесла светильник ко рту. – Я затушу его, чтобы не видеть того, что ты вытворяешь…
– Но тогда не сможешь видеть и мой нос, который тебе так нравится.
– И лоб, – девушка дунула на пламя – светильник погас. В комнату вместе с зыбким ароматом ночи ворвался свет звёзд. Но это был не холодный свет, воспетый большинством поэтов, это был удивительно тёплый, в некотором роде мистический, но не вызывающий страха свет. Сердце Антони как будто бы перестало биться так часто – будто бы вместе с погасшим огнём ушла встревоженность. Луна подмигнула итальянцу, а тот в свою очередь подмигнул ей, подумав: 'Был ли когда-нибудь спокоен старик Лариоти вот так, как спокоен сейчас я?'
– Нет, они вечны, как ничто вечны, – проговорил слегка хриплым голосом Левенгук.
– Что? – девушка обняла Антони.
– Звёзды. Они кривы, но они круглые. Они тёплые, потому, что хранят внутри себя тепло. Многие из них уже потухли, но они вечны, так как их лучи согревают и поныне. Некогда прямые лучи… И когда ты поймёшь, что мы дети звёзд, а звёзды это и есть мы и примешь тепло изнутри, тогда захочется излучать теплоту. Я думаю, жизнь тогда не будет казаться столь безобразной, как казалась она мне. Ведь ты сможешь видеть все её стороны, а не одну – ужас и сумасшествие… Понимаешь, София?
– Нет. Но мне тепло…
– Мне тоже, – сказал Левенгук, вглядываясь в Вегу. Внезапно на ум ему пришла картина:
