Бог даст, беспременно пойдем.
— На мой разум, — говорит Елисей, — откладывать нечего, идти надо нынче. Самое время — весна.
— Время-то время, да дело расчато, как его бросить?
— Разве у тебя некому? Сын дела поделает.
— Как поделает-то! Большак-то у меня ненадежен — зашибает.
— Помрем, кум, будут жить и без нас. Надо и сыну поучиться.
— Так-то так, да все хочется при своем глазе дело свершить.
— Эх, милый человек! Дел всех никогда не перевершишь. Вот намеднись у меня бабы к празднику моют, убираются. И то надо и другое, всех дел не захватят. Старшая сноха, баба умная, и говорит: «Спасибо, — говорит, — праздник приходит, нас не дожидается, а то, — говорит, — сколько б ни делали, всего бы не переделали».
Задумался Тарасыч.
— Денег, — говорит, — много извел я в эту постройку, а в поход тоже не с пустыми руками идти. Деньги немалые — 100 рублей.
Засмеялся Елисей.
— Не греши, — говорит, — кум. Твой достаток против моего в десять раз, а ты про деньги толкуешь. Только скажи, когда выходить, — у меня и нет, да будут.
Ухмыльнулся и Тарасыч.
— Вишь, богач какой объявился, — говорит, — где же возьмешь-то?
— Да дома поскребу — наберу сколько-нибудь, а чего не хватит — ульев с десяток с выставки соседу отдам. Давно уж просит.
— Роевщина хорошая будет, тужить будешь.
— Тужить?! Нет, кум! В жизнь ни о чем, кроме о грехах, не тужил. Дороже души ничего нет.
— Оно так, да все неладно, как по дому неуправка.
— А как у вас по душе-то неуправка будет, тогда хуже. А обреклись — пойдем! Право, пойдем.
И уговорил Елисей товарища. Подумал, подумал Ефим, наутро приходит к Елисею.
— Что ж, пойдем, — говорит, — правду ты говоришь. В смерти да в животе Бог волен. Пока живы да силы есть, идти надо.
Через недельку собрались старики.
У Тарасыча были деньги дома. Взял он себе 100 рублей на дорогу, 200 рублей старухе оставил.
Собрался и Елисей; продал соседу 10 ульев с выставки, и приплод, сколько будет от 10 колодок, тоже соседу. Взял за все 70 рублей. Остальные 30 рублей по дому под метелочку у всех обобрал. Старуха свои последние отдала, на похоронки берегла, сноха свои дала.
Приказал Ефим Тарасыч все дела старшему сыну: и где сколько покосов взять, и куда навоз вывезти, и как избу выделать и покрыть. Всякое дело обдумал — все приказал. А Елисей только наказал старухе, чтоб от проданных ульев молодых особо сажать и соседу без обмана отдать, а про домашние дела и говорить не стал: само дело, мол, покажет, что и как делать надо. Сами хозяева, для себя сделаете, как лучше.
Собрались старики. Напекли домашних лепешек, пошили сумки, отрезали онуч новых, обули бахилки новые, взяли запасных лаптей и пошли. Проводили домашние их за околицу, распрощались, и пошли старики в путь-дорогу.
Вышел Елисей с веселым духом и, как отошел от деревни, так все дела свои забыл. Только и думки у него, как бы дорогой товарищу угодить, как бы кому грубого слова не сказать, как бы в мире и любви до места дойти и домой вернуться. Идет Елисей дорогой и все сам про себя либо молитву шепчет, либо жития, какие знает, на память твердит. А сойдется на пути с человеком или на ночлег придет, со всяким норовит как бы поласковее обойтись да по-Божьи слово сказать. Идет — радуется. Одного дела не мог сделать Елисей. Хотел бросить табак нюхать и тавлинку дома оставил, да скучно стало. Дорогой дал ему человек. И нет-нет, отстанет от товарища, чтоб его в грех не вводить, и понюхает.
Идет и Ефим Тарасыч хорошо, твердо, худого не делает и пустого не говорит, да нет у него легкости на душе. Не выходит у него из головы забота про домашнее. Все поминает, что дома делается. Не забыл ли он чего сыну приказать и так ли сын делает? Увидит по дороге — картофель садят или навоз везут, и думает: так ли по приказу его сын делает. Так бы, кажется, вернулся и все бы показал и сам сделал.
Шли пять недель старики, домашние лапти избили, уж новые покупать стали и пришли в хохлатчину. От дома шли, за ночлег и за обед платили, а пришли к хохлам, стали их наперебой к себе люди зазывать. И пустят, и покормят, и денег не берут, а еще на дорогу в сумки им хлеба, а то и лепешек накладут. Прошли так вольно старики сот семь, прошли еще губернию и пришли в неурожайное место. Пускать пускали и денег за ночлег не брали, а кормить перестали. И хлеба не везде давали, другой раз и за деньги не добьются. Прошлый год, рассказывал народ, не родилось ничего. Которые богаты были, разорились, все распродали, которые средственно жили — на нет сошли; а бедняки — так или уехали совсем, или по миру ходят, либо дома кое-как перебиваются. Зимой мякину или лебеду ели.
Ночевали раз старики в местечке, купили хлеба фунтов 15, переночевали и вышли до зорьки, чтоб подальше до жару уйти. Прошли верст 10 и дошли до речки, сели, зачерпнули воды в чашку, помочили хлебца, поели и переобулись. Посидели, отдохнули. Достал Елисей рожок. Покачал на него головой Ефим Тарасыч.
— Как, — говорит, — такую пакость не бросить!
Махнул рукой Елисей.
— Пересилил, — говорит, — меня грех, что сделаешь!
Поднялись, пошли дальше. Прошли еще верст десяток. Пришли в большое село, прошли все насквозь. И уж жарко стало. Уморился Елисей, захотелось ему и отдохнуть и напиться, да не останавливается Тарасыч. Тарасыч в ходьбе крепче был, и трудненько было Елисею за ним тянуться.
— Напиться бы, — говорит.
— Что ж, напейся. Я не хочу.
Остановился Елисей.
— Ты, — говорит, — не жди, я только забегу вон в хатку, напьюсь. Живой рукой догоню.
— Ладно, — говорит.
И пошел Ефим Тарасыч один вперед по дороге, а Елисей повернул к хатке.
Подошел Елисей к хатке. Хатка небольшая, мазаная; низ черный, верх белый, да облупилась уж глина, давно, видно, не мазана, и крыша с одного бока раскрыта. Ход в хатку со двора. Вошел Елисей на двор; видит — у завалинки человек лежит безбородый, худой, рубаха в портки — по-хохлацки. Человек, видно, лег в холодок, да солнце вышло прямо на него. А он лежит и не спит. Окликнул его Елисей, спросил напиться — не отозвался человек. «Либо хворый, либо неласковый», — подумал Елисей и подошел к двери. Слышит — в хате дитя плачет. Постучал Елисей кольцом: «Хозяева!» Не откликаются. Постучал еще посошком в дверь. «Крещеные!» Не шевелятся. «Рабы Божии!» Не отзываются. Хотел Елисей уж и прочь идти, да слышит — из-за двери ровно охает кто-то. «Уж не беда ли какая-нибудь с людьми? Поглядеть надо!» И пошел Елисей в хату.
Повернул Елисей кольцо — не заперто. Отложил дверь, пошел через сенцы. Дверь в хату отперта. Налево печь; прямо — передний угол; в углу — божница, стол; за столом — лавка, на лавке в одной рубахе старуха простоволосая сидит, голову на стол положила, а подле ней мальчишка худой, как восковой весь, а брюхо толстое, старуху за рукав дергает, а сам ревмя ревет, чего-то просит. Вошел Елисей в хату. В хате дух тяжелый. Смотрит — за печью на кровати женщина лежит. Лежит ничком и не глядит, только хрипит и ногу то вытянет, то подтянет. И швыряет ее с боку на бок, и от нее-то дух тяжкий, — видно, под себя ходит, и убрать ее некому. Подняла голову старуха, увидала человека.
— Чого, — говорит, — тобi треба? чого треба? Нема, чоловiче, нiчого.
Понял Елисей, что она говорит, подошел к ней.
— Я, — говорит, — раба Божия, напиться зашел.
— Нема, кажу, нема. Нема чого й взяти. Иди собi.
