охотника или от случая.
2. Окрестности Кизляра
Станица Старогладковская. — Охота по пороше за крупным зверем
Я несколько лет стоял в станице Старогладковской[1], у старого, давно уже отставного казака, по прозванию Епишка[2]. Это чрезвычайно интересный, вероятно, уже последний тип старых гребенских казаков. В свое время, т. е. во время своей молодости, Епишка, по собственному его выражению, был молодец, вор, мошенник, табуны угонял на ту сторону, людей продавал, чеченцев на аркане водил; теперь он почти девяностолетний, одинокий старик. Чего не видал человек этот в своей жизни! Он и в казематах сидел не однажды, и в Чечне был несколько раз. Вся жизнь его составляет ряд самых странных приключений; наш старик никогда не работал; самая служба его была не то, что мы теперь привыкли понимать под этим словом. Он или был переводчиком, или исполнял, такие поручения, которые исполнять мог, разумеется, только он один: например, привести какого-нибудь абрека, живого или мертвого, из его собственной сакли, в город, поджечь дом Бей-булата, известного в то время предводителя горцев, привести к начальнику отряда почетных стариков, или атаманов из Чечни, съездить с начальником на охоту, купить лошадей за рекой. Последнего рода поручения, во мнении Епишки, нисколько не бесчестнее первых: то и другое он называет службой. Надо слышать, как наш старик рассказывает о том, как он исполнял это поручение и как потом такой-то генерал или такой-то капитан подносил ему «воо-от этакий стакан пунша!» — говорил он, подымая ладонь правой руки от левой, по крайней мере, на пол-аршина, и как после того, он, Епишка, — «отправился с фельдфебелем Солоназиным или с няней своим Гарчиком куда-нибудь к знакомому человеку и там уже пили-пили… батенька мой!.. Вот времечко-то было! А теперь что? Где эти добрые люди девались? Вот Юрий Павлович Скоцерев — вот человек-то, батенька мой, был…» и начинает новый бесконечный рассказ об Юрии Павловиче Скоцереве, и, таким образом, он готов просидеть всю ночь, вспоминая прежнее хорошее времечко, особливо, если перед ним стоит стакан и бутылка чихиря.
Старик этот замечателен еще тем, что он нимало не хвастун: рассказывая свои приключения, он никогда ничего не прибавит, передает просто все, как было дело, и так как он от природы очень умен и имеет большой дар слова, в своем, совершенно оригинальном роде, то я, хотя и почти наизусть знаю все его рассказы, все-таки во всякое время готов слушать его, особенно, если он рассказывает об охоте.
Охота и бражничание — вот две страсти нашего старика: они были и теперь остаются его единственным занятием; все другие его приключения — только эпизоды. Даже любовные похождения — у него вещь второстепенная. Они обыкновенно начинаются и кончаются выпивкой; самая цель их — большею частью, выпивка. «Вот как это дело пошло у нас на лад, — я и говорю Гарчику: ну, брат, теперь у нас все будет, — она нам всего натаскает: и чихирьку, и водочки, и закусок всяких. Известное дело, баба! Ведь они, ведьмы… как полюбит кого, она рада к нему весь дом перетаскать! уж украдет, а принесет что- нибудь!..» Лет пятнадцать назад у Епишки была жена, но она бежала от него и потом вышла замуж за солдата, — и Епишка остался совершенным бобылем.
Вот идет он по площади, с непокрытой головой (шапку он или потерял или заложил), седой, блестящей на солнце. Белые, как лунь, волосы его развеваются по ветру. В руках у него балалайка, на ногах — черевики с серебром и кармазинные чинбары тоже с галунами. На нем надет засаленный, но непременно шелковый бешмет, с короткими, по локоть, рукавами, из-за которых торчат длинные рукава клетчатой рубашки. За ним тянутся его неизменные псы: Гуляй — чистый гончий кобель, Рябка — какой-то пестрый ублюдок, и, наконец, Лям — собака, не подходящая ни к какой породе, — собака невозможная, худая, старая, почти совершенно голая, с какими-то красными пятнами вроде очков кругом глаз, со странными пролежнями в виде двух камней, около хвоста. Чем питаются эти собаки, — неведомо; достоверно известно только то, что Епишка не кормит их. Несмотря на, то, эти собаки очень привязаны к нему и сопровождают его повсюду, особенно, когда он пьян. Он идет, то разговаривая с собаками, то распевая во все горло и играя на балалайке, то обращаясь с разными воззваниями к проходящим. Весьма замечательны его возгласы при встрече с женщиной: «Эй! ведьма! милочка! душенька! полюби меня — будешь счастливая!» Этим возгласам обыкновенно предшествует какой-то особенный, одному Епишке свойственный, гортанный звук, — что-то среднее между криком и ржанием, — и в этом крике, кажется, выливается вся душа его: так он полон жизни, страсти, и надежды, и отчаяния, — в нем и призыв, и угроза, и просьба. Потом старик, обыкновенно, тряхнет на балалайке и запоет какую-нибудь нелепую песню, вроде:
У Епишки страшный грудной голос, удивительный для его лет; но от старости и беспутной жизни у него часто не хватает голоса: тогда он оканчивает песню молча, одним выражением лица и телодвижениями: губы его шевелятся, седая борода дрожит, маленькие, серенькие глаза так и прыгают, руки подаются вперед, широкие плечи округляются дугой, каждый мускул приходит в движение, ноги начинают выкидывать разные штуки, — вдруг, снова слышится голос, как будто вырывается из груди, — и Епишка заливается с новой силой и подпрыгивает, и подплясывает совсем не по летам своим.
Таков Епишка. Но когда он идет на охоту, дело совсем другое. Вот он отправляется на «сиденку», перед закатом солнца; ни одна собака нейдет за ним. Он пробирается задними улицами, около плетней, чтобы люди не видали и не сглазили его. На голове у него какая-нибудь шапчонка, едва прикрывающая его огромную, седую башку; на ногах особого рода черевики, огромные, белые, шерстью вверх, узкие чинбары, перевязанные веревочкой. Старый зипунишко перетянут ремнем; на ремне висят пороховая мерка- и кинжал, который, обыкновенно, у Епишки мотается за спиной. Тут же заткнут у него мешок: в мешке пульки, порох; кусок хлебца, живая курочка, которая может пригодиться ему завтрашний день, потому что, если бог ничего не даст ему на сиденке, он пойдет караулить ястреба. Поэтому-то, за плечом у Епишки, кроме ружья чуть не в сажень, сеть, намотанная на две длинные палки; кроме этого, с ним кобылка — для фазанов. В руках у него подсошки и конский хвост, чтобы отмахиваться от комаров. Во всех этих вооружениях старик на целые сутки отправляется на охоту, верст за семь от станицы. До места сиденки ему идти лесом, где непривычный человек не проберется и без ноши, а Епишка тащит на себе всю свою принадлежность. Все роды охоты, употребляемые на Кавказе, он знает превосходно, зато никак не может понять моей охоты, т. е. охоты с гончими.
— Что, батенька мой, у тебя за собаки?
— А что?
— Да что — черти, а не собаки. С ними разве можно убить? Ты убиваешь?.. а? Правда, ваше дело такое — убьешь зайчика, чекалку, кошку… дрянь какую… и довольно с тебя: я, мол, хожу для удовольствия! Да это ведь не охота! С этими собаками какая охота! Как вскочат в лес, какой черт им не попадется — лиса ли, заяц ли — они тянь! тянь! тянь! тянь! рады его целый день гонять, пока не убьешь… и за одним каким-нибудь чертом сколько ты, бедный, маешься, сколько зыку наделаешь!.. Тут потихоньку можно бы зверя убить, а он встанет да и пойдет себе! Дожидайся его! Он не дурак; будет тебе лежать тут! как же!.. Нет, батенька, с этими собаками тебе зверя не убить…
Епишка имел полное право говорить это: сначала я никак не мог убить из-под гончих зверя, пока не узнал хорошо местности. И, действительно, местность в Старогладковской очень затрудняет охотника: лес слишком обширен, тянется вдоль всего берега Терека, и во многих местах соединяется с камышами,
